Ахмет Мальсагов - Человек, которому всегда трудно

Бригадир сел в кабину рядом с шофером, а мы с пацаном-ездовым мерзли в кузове. Я силой заставил его натянуть мой плащ, лечь на потники от седел.

Я и дремал и не дремал, потому что было холодно. Высоко надо мной плыли, качались мигающие звезды. Там, в небе, пролегают дороги космонавтов. Может быть, они, эти дороги, понятнее и проще некоторых дорог на земле: ведь каждую космическую трассу сначала тысячу раз высчитают с точностью до секунды и метра. А где и когда пролягут мои дороги? Их ведь будет много. Спит себе в Дэй-Мохке Кейпа, и нет ей дела, что я уже далеко от нее и уезжаю все дальше.

По казахстанским степям пролегла дорога моего отца. Приведет ли эта дорога его назад? Или всю жизнь над ним будут не эти звезды, а другие?

Завтра в Москву улетит, по слухам, наш директор. Говорят, на днях на заводе был сам начальник главка из Москвы, он ходил по цехам во время дневной смены. Директором ли прилетит назад наш директор или его обратный путь окажется горьким? Я хочу, чтобы все человеческие дороги были хорошими. Дорога всегда должна приносить человеку надежду и радость, так мне кажется. Меня любая моя дорога будет непременно возвращать под ту звезду, которая видна и Кейпе, я в это верю.

Мне горько и трудно думать об этой девушке, а Замиру приходится только соображать, как сказать ей что-нибудь приятное. Это легко. Но я не хотел бы этой легкости. И ей, Кейпе, она не нужна, я понял это из нашего с ней разговора в книжном магазине.

Он ее, конечно, любит. Она его тоже любит. Или любила. Она до сих пор верит, что он хочет быть настоящим человеком. «Но не сумеет стать таким даже самый умный, если он думает лишь о себе и не задумывается всегда над тем, почему кому-то другому плохо или почему другой плох» — так сказала Кейпа. Он просто не найдет, как сделать себя лучше. При всем старании! О ком еще могла говорить Кейпа с такой жалостью и надеждой, если не о Замире?

У меня нет к нему злобы. А у него ко мне, наверное, есть. Это на днях заметили ребята. Я пришел в одну компанию, а Замир тотчас удалился, придумав вежливый предлог.

Плывут над головой звезды. Мне снится моя дорога к Кейпе. То бесконечная, то очень короткая. А машина уносит меня все дальше от Дэй-Мохка, но я готов был бы ехать сейчас и на край света, если бы я знал, что по возвращении услышу: «Здравствуй! Я тебя ждала».

Приехали мы на место перед рассветом. Толково сделал бригадир, что выехали мы туда с ночи, а то бы и начальства не застали, и табун не успели бы найти на пастбище в горах.

Этот совхоз целиком перешел на виноград и не жалел передавать свои табуны другим хозяйствам. К вечеру мы собрали свой табун по горным отщелкам [8] Отщелок — «щель» в горах, ответвление ущелья. , проверили у всех лошадей подковы. Бригадир оформил в конторе приемо-сдаточный акт.

Только мы погнали табун, как нас вернул директор, старенький и скрюченный аварец.

— Не хотел я расставаться с таким конем, как наш жеребец Хунза́х, — сказал он. — Но что ему здесь без своих «дам» делать? Заберите и его. В подарок от братского Дагестана…

У меня глаза загорелись, когда я увидел гнедого коня в деннике. Когда-то это, наверное, был очень хороший жеребец. Но и сейчас он огонь не потерял, копытом еще бьет, глазом водит свирепо, кожа трепещет. А главное, голову хорошо ставит.

— Не дастся он нам, замучает в дороге, — хотел отказаться бригадир. — Да и зачем нам два жеребца в табуне…

— Давай я попробую его оседлать? — попросил я бригадира.

… Хунзах стряхнул меня как божью коровку.

— Ведите табун, а я догоню, — сказал я бригадиру.

Мне казалось, что Хунзах увидит, как уходят кобылицы, и согласится идти за ними. Но он, наверное, не понимал, что кобылицы уходят навсегда. В седло он меня пустил, но никак не хотел покидать загона, потаскал меня вдоль изгороди. Потом гневно заржал, взвился на дыбы и опять стряхнул меня на землю.

Конюхи засмеялись над джигитом из Чечено-Ингушетии, но на меня подействовал не этот смех, а слова директора:

— Ладно, мальчик, оставь его. Коня мне жалко, да и о тебе я ведь обязан подумать…

— Можно, я на нем утром уеду? — попросил я.

Директор пожал плечами, приказал поставить мне койку в красном уголке конторы и выписать двадцать яиц, хлеб, масло.

В контору спать я не пошел, а ночевал на конюшне, рядом с Хунзахом. К разным моим разговорам он быстро привык. А когда я замесил для него отруби с яйцами, выписанными мне для еды, Хунзах вообще решил признать наше знакомство. Он без всякого фасона ел болтушку из моих рук, дал погладить себя.

Удивительно, что после такой бессонной ночи мне совсем не хотелось спать. Это потому, что мне приятно возиться с конем. Все-таки крестьянин сидит во мне пока крепче, чем заводской рабочий. Конечно, на заводе многое лучше: имеем дело не со стихией. Металл и станок подчиняются нашей голове и нашим рукам. А в сельском хозяйстве какой-нибудь Хунзах может взбунтоваться и испортить тебе дело. Даже тракторист не может считать себя полным хозяином: то и дело поглядывай на небо, жди, что прикажет природа, как она позволит действовать твоему трактору.

Многие у нас на заводе за эту разницу и ценят свое рабочее звание. Условия труда тоже, конечно, берутся в расчет. Не надо мокнуть в поле, пыль от борозды и соломы не забивает тебе рот, уши, глаза.

Но крестьянская работа мне все равно нравилась и нравится. Ведь конь — живой! Он все понимает.

Правда, утром Хунзах стал соображать плохо, забыл наши хорошие ночные разговоры. Двум конюхам пришлось держать его на растяжках, пока я сел в седло. Падать еще раз на глазах у Дагестана я никак не мог, и Хунзах постарался это понять. Он вынес меня из загона и помчал в мои родные края.

Ветер с дагестанских берегов Каспия дул мне в спину, прохлада сверкающих вдалеке снежных гор веяла в лицо, ласково грело солнце. Люди из встречных и попутных машин смотрели на нас, любовались легким бегом коня. Там, где низенькие придорожные горы расступались, мы с Хунзахом сворачивали с асфальта и давали себе волю, мчались по мягкой траве.

Я обязательно так рассчитаю, чтобы проехать мимо трикотажной фабрики к завершению смены. Пусть Кейпа посмотрит, что такое человек на коне. Это совсем другой человек, посмеяться над ним невозможно, в какой бы кепке он ни ехал.

…Табун я догнал не скоро. Он пасся в стороне от шоссе, на берегу чеченской знаменитой реки Валерик, воспетой Лермонтовым.

Не успел я спешиться, кривоногий бригадир начал мне шептать тайком от пацана-ездового:

— Сюда подходил один из этого аула, спрашивал, не продадим ли какого-нибудь коня. А твой жеребец у нас в акте не записан… Соображаешь?

Я ему ничего не ответил, а он все же очень испугался.

— Что ты, что ты, парень… — отскочил бригадир и пошатнулся, потому что был пьян. — Я пошутил, хотел проверить тебя. Пойду стреножу того жеребца, а то он сильно косится на твоего.