Ирина Гуро - Всем смертям назло

Между тем Шумилов, медленно и методически продолжая осмотр, выдвинул ящик тумбочки. Он был пуст.

— В кармане пиджака нет ни денег, ни кошелька, — снова полувопросительно заметил Шумилов.

Директор тотчас сообщил, что Салаев носил в кармане кожаное портмоне и деньги у него в момент самоубийства были. Он это знает, потому что Салаев как раз последний вечер платил за номер и вынимал деньги из пачки.

— А за какое время он заплатил? — быстро спросил Шумилов.

—За три дня вперед, — слегка недоумевая, ответил директор.

Отвечая его тону, Шумилов, улыбаясь, сказал:

— Странный самоубийца: он уплачивает за номер вперед, зная, что сегодня покончит счеты с жизнью.

Директор сказал:

— Но ведь то, что нет ни часов, ни кошелька, доказывает, что здесь было совершено убийство. И именно с целью ограбления. И по-видимому, опытными ворами: они смогли проникнуть в номер...

Шумилов перебил его:

— Вряд ли опытный вор возьмет столь редкие часы, да еще именные.

— Значит, вы полагаете...

— Нет, я еще ничего не полагаю...

Шумилов перешел к маленькому письменному столу, на котором все еще лежала смятая и затем тщательно расправленная записка: «Дорогая, родная Люда...»

Шумилов вздрогнул, пригнулся к самой столешнице, быстро схватил что-то... В его руке было пресс-папье, обыкновеннейшее, деревянное пресс-папье с черной полированной шишечкой вверху.

Шумилов отвинтил шишечку и осторожно снял промокательную бумагу с деревянного основания. На розовой бумаге ясно были видны оттиски наклонных в левую сторону строк.

Шумилов сказал тихо:

— Оттиски совсем свежие. По логике вещей, мы сейчас должны прочесть текст последнего письма, вот этого, что лежит перед нами... Если оно действительно последнее… — добавил он еще тише.

Никто из нас не уловил значения этих слов.

Шумилов подошел к зеркалу, висевшему в простенке, и поднял лист промокательной бумаги так, чтобы написанное отразилось в зеркале.

Все увидели, что руки Шумилова дрожат.

— Попрошу всех подойти сюда и прочесть текст в зеркале, — предложил Шумилов.

Мы приблизились. В зеркале лиловые неразборчивые строки читались почти без пропусков...

И это не был текст того письма, которое лежало на столе.

Мы прочли:

«Люда, родная, прости если можешь. Я ухожу из жизни. Я решил открыть все органам власти. Завтра я это сделаю. Знаю, чем это грозит мне. Поэтому прощай.

Дмитрий».

— Где же это письмо? — вырвалось одновременно у всех.

— Унесено убийцей, — сказал Шумилов и, положив промокательную бумагу между двух чистых листов, прятал в портфель.

Оставив «на хозяйстве» Мотю, мы с Шумиловым выехали в Н-ск. Перед отъездом мой начальник сделал одну вещь, никак не объяснимую на мой взгляд: он послал на экспертизу два документа: анкету Салаева, заполненную в губоно, и «бланк для приезжих». Почему мне это показалось странным? Ведь не было никаких сомнений, что и тот и другой документ были написаны умершим. А некоторое несходство в почерке могло быть объяснено разницей во времени: анкета заполнялась два года назад.

Стоял мягкий погожий день, какие часто выдаются в наших краях в конце сентября.

Мы ехали так называемым «местным» поездом, который возил рабочих железной дороги с участка на участок и местных жителей, «тяготеющих» к богатому нэповскому базару в городе.

Ехали и нэпманы-спекулянты, которых можно было узнать по неверному блеску в глазах и подозрительно новым чемоданам.

Обычные дорожные разговоры плелись вокруг цен на продукты, разных мелких происшествий и семейных дел. Шумилов, покуривая вместе с мужчинами, поддерживал эту не затихавшую беседу, с поражающей меня легкостью раздувая ее, как только накал ослабевал.

Я ломала себе голову, зачем, это ему надо, пока не услышала, что среди людей, окруживших моего начальника, обнаружились двое из Н-ска: пожилой, угрюмого вида человек с бородой почти до пояса, которого называли Пал Палычем, и бойкий юноша в полосатой футболке, Сережа Панков. Поддавшись общему настроению, даже молчаливый Пал Палыч в конце концов разговорился. Оказалось, что он кладбищенский сторож. Длинно и нудно он стал сетовать на оскудение кладбищенского хозяйства.

Сережа Панков, секретарь уездного комитета комсомола в Н-ске, возвращался домой из командировки.

— А вы по какому случаю в Н-ск? — спросил моего шефа кладбищенский сторож и тут же предположил: — Верно, по финансовой части? Ревизию наводить?

— Верно, — подтвердил Шумилов. — А это моя помощница.

Теперь мы были равноправными членами вагонного сообщества. Мы все вместе завтракали, усердно обивая о лавку соль с воблы, и честно делили жесткую конскую колбасу, называемую «собачьи грезы».

На каком-то полустанке, где баба истошным голосом нахваливала соленые огурчики, Шумилов купил свежую газету.

В отделе происшествий была крошечная заметка, озаглавленная «Самоубийство в гостинице», о том, что на днях в гостинице «Шато» покончил жизнь самоубийством учитель из Н-ска Дмитрий Салаев.

Я знала, что газета согласовала текст заметки с Шумиловым, и поняла, что он не хотел спугнуть убийцу.

Шумилов небрежно посмотрел газету и оставил ее на полке. Тотчас кто-то попросил ее. Газета пошла по рукам.

Юноша из Н-ска воскликнул:

— Смотрите, наш! Учитель Салаев! Да я же его знаю! Веселый такой! С чего бы он? — Юноша огорчился.

— Бывает, — сказал без интереса Шумилов.

А разговор в вагоне принял новый оборот: стали рассказывать истории о бандитах, о знаменитых ворах-взломщиках и тому подобных вещах. И здесь развернулся вовсю кладбищенский сторож.

Его рассказы касались главным образом всяких происшествий на кладбищах и около них.

Шумилов вдруг заинтересовался техникой регистрации рождения и крещения в церквях. Сторож оказался докой по этой части. И по его объяснениям получалось, что священник сельской или городской церкви заносит данные о рождении и крещении в «метрическую книгу» на «вечные времена». А при надобности выдает выписку из метрической книги, то есть свидетельство о рождении.

— По новому порядку, церковь такого права лишилась, дело регистрации рождения перешло в загсы. А старые метрические книги? Они остались при церквях. А где церкви закрыли, то свалили эти книги куда попало, — сказал неодобрительно сторож, поглаживая бороду.

— Непорядок, — согласился Шумилов, к великому моему удивлению.

А потом, вечером, когда проводник вставил свечи в проволочные клетки фонарей над дверями, разговор завязался уже совсем душевный, и угрюмый кладбищений сторож рассказал, что был у него сын.

— Хороший такой парнишка, вроде тебя, — кивнул он на Сережу. — Комсомолец... Как белые пришли, схватили его в рабочей слободке. Выдал его наш, энский, гимназист. Чем-то его купили, а может, поскользнулся на чем, выслужиться хотел. Посадили Колю в тюрьму. А перед самым тем днем, как наши обратно город возвернули, в самую ту свою последнюю ночь, постреляли белые всех, кто в тюрьме сидел. И Коли моего не стало... — сторож поник, и тихо стало в вагоне.