Ирина Гуро - Всем смертям назло

Именно он может привести нас к виновникам.

Когда мы расстались с Салаевым, был уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.

Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. Я удивилась: к чему бы это? Но у меня уже выработалась привычка не задавать вопросов. Привычка, которую культивировал мой начальник. Сейчас он сосредоточенно молчал, кутаясь в свой тонкий плащ и слегка сгибаясь под порывами ветра. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.

В действительности это была немощеная дорога, уже ведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-черным, волнующимся небом.

Шумилов шел уверенно. Я все же не удержалась и спросила, откуда он знает дорогу.

Он ответил сухо и, как мне показалось, раздраженно:

— Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда располагается на доминирующей высотке, а направление указал нам прохожий.

Я промолчала, и мы продолжали путь.

Вдруг Шумилов спросил:

— Как вы полагаете, сторожу можно довериться?

Я опешила. По мне, так я, конечно, полмизинца не доверила бы этому деятелю заступа и могилы. Тем более государственное дело.

Я замялась. И тогда он сказал твердо:

— Этот человек будет помогать нам.

И я поняла, что он вспомнил о сыне сторожа, убитом белогвардейцами.

Между тем мы незаметно вступили на территорию кладбища. Незаметно, потому что ворота были сорваны и сама ограда полуразрушена. Тут, под большими развесистыми деревьями царила полная темнота, и мы стали светить себе фонариками.

Кладбище, конечно, невеселое место, но такое запущенное, да еще в ненастную ночь... Это было зрелище почти фантастическое. Высокая трава стелилась под ветром и словно бежала за ним, силясь оторваться от земли. Когда луч фонарика падал вбок, тесно поставленные друг к другу кресты разной величины и формы казались кучкой соглядатаев, медленно и упорно бредущих за нами. Кирпичи, которыми была выложена дорожка, разъехались, и мы то и дело попадали ногой в глинистое месиво, намытое недавним дождем.

Шумилов пробормотал:

— Сцена на кладбище из «Гамлета». Как это у Шекспира? «Но если сон виденья посетят...»

Я никак не могла продолжить этот разговор. О «Гамлете» я знала только, что он был представителем паразитирующего класса и от нечего делать разыгрывал комедию с привидением. По-видимому, моего начальника интересовало в «Гамлете» нечто иное.

Но я раз навсегда дала себе зарок: не соваться в неизвестные мне сферы. В заводской библиотеке я до Шекспира не дошла, а училась я в школе в так называемый «переломный период». И наш словесник саботировал. Так что школу мы кончили почти что без литературы. И без Шекспира.

По-моему, Шумилов об этом подумал. Во всяком случае, больше с Гамлетом ко мне не адресовался.

Да и времени уже не было. Как-то неожиданно моргнул между веток ели тусклый желтоватый огонек, и мы оказались у самой сторожки. Занавески на окне не было, и, подойдя вплотную, мы увидели Пал Палыча за непокрытым деревянным столом. Он сидел в неестественно напряженной позе, перед ним стояла наполовину опорожненная бутылка и какая-то еда.

Мы стукнули в окно. Сторож подошел и, приставив ладонь ко лбу, силился рассмотреть нас.

— Это попутчики ваши, Пал Палыч, — сказал Шумилов, — не прогоните?

Сторож не только не удивился непрошеным гостям, но был непритворно рад нам. Вероятно, в его мрачном обиталище посетители бывали редко.

Он принялся угощать нас, и мы с удовольствием приняли приглашение, так как изрядно продрогли.

Наливая нам самогон, сторож сказал:

— Вот беда-то моя, тут бы вина налакаться да затихнуть. Так нет: не приймает вина беда моя ненасытая... А вас какое дело привело сюда?

— Государственное, — ответил Шумилов. — Вы нас простите: мы обманули вас, только не с какой-то личной целью. Не ревизоры мы. Я — следователь, Иона Петрович Шумилов, это моя помощница, Таиса Пахомовна Смолокурова.

Сторож как будто и не удивился, молчал, ждал, что будет дальше.

Шумилов рассказал о мнимом самоубийстве.

Пал Палыч слушал, сгребая в кулак бороду и снова отпуская ее. Потом он сказал:

— Значит, Дмитрий Салаев жив, а убит кто-то другой. Но этот другой выдавал себя за Салаева? Зачем? Вот в чем закавыка.

— Пал Палыч! Ответ на этот вопрос даст следствие. А вас я прошу припомнить... Хотя знаю, что тяжело это вам. Припомнить все, что касается того гимназиста, который выдал вашего сына белым. Скажу сразу: не имею определенных подозрений. Но судите сами: двойник Салаева знал о нем много. Должен был знать, чтобы выдать себя за него. Значит, можно допустить, что они были школьными товарищами. Но ведь и тот, предатель, тоже был одноклассником Салаева? И тоже знал о нем многое. И он пропал из виду...

Сторож долго молчал. Потом сказал в раздумье:

— В классе-то их много было. И с беляками ушел не один. Не может того быть, чтобы вы только по одному этому заподозрили...

Шумилов прервал старика:

— Верно вы подметили. Не по одному этому. А по вашим словам об этом человеке, предавшем вашего сына... Вы сказали, что белые поймали его на чем-то, запугали и заставили выдать всех, кого он знал... Верно?

— Верно, — кивнул головой Пал Палыч.

— Так вот. Мне представляется, что человек, убитый в гостинице, тоже запутался, хотел высвободиться... Но не успел. Сообщники как-то узнали об его решении признаться властям. Узнали и...

— А это похоже на него. На Степку Ященко, — сказал Пал Палыч. — Трус он всегда был. Но подлецом я его раньше не знал. Нет, не знал.

Я записала все, что вспомнил Пал Палыч о соученике своего сына, Степане Ященко, его приметы, его характер, его знакомства. Но все обрывалось, как тропа, ведущая к реке: уйдя с белыми, Степан Ященко пропал из виду.

Утром следующего дня мы с большим трудом соединились по телефону с губернией. Перебивая хриплые голоса, докладывающие о ходе уборки огородных, Мотя Бойко кричал:

— Результаты экспертизы: автобиография в губоно написана безусловно не тем лицом, что предсмертная записка и «бланк приезжающего»...

Наш секретарь очень удивился, когда Шумилов сказал спокойно, что иначе и быть не могло.

Шумилов не мог объяснить по телефону то, что было уже известно нам: автобиографию в губоно писал настоящий Дмитрий Салаев. «Бланк приезжающего» и записку Люде — его двойник.

Конец дня принес нам новую неожиданность. Из села Воронки с попутной машиной приехал Салаев. Он был совершенно сбит с толку. С трудом удалось получить от него связный рассказ о посещении священника.