Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— На Байкале.

— На Забайкальском, что ль?

На Забайкальском фронте я не был. На той малой, всего месячной войне с Японией мне не довелось быть.

— Нет, это раньше, — отвечаю я. — В сорок третьем. Дезертир ножом его ударил.

Я не стал рассказывать, что на другой же день, как привез умирающего Вальку в Слюдянку, отбыла наша команда на фронт, и я потерял след друга.

— Садитесь, гражданин! — слышится требовательный голос проводницы.

Я и не заметил, как поезд тронулся.

Мы неловко, в едином братском порыве торопливо обнимаемся, и у меня больно обрывается сердце, будто вновь теряю я друга.

— Поднимайтесь, поднимайтесь! — приказывает проводница.

Я вскакиваю на подножку, а бывший фронтовик идет рядом с вагоном и припадает на правую ногу.

— Слушай, а как звать-то тебя? — вдруг спохватывается он.

Я называюсь.

— А меня ведь и правда — Валька. — Он смущенно пожимает плечами, вот, мол, не вру, будто я сомневался в его имени. — Ты здесь будешь еще? Откуда сам-то? — торопится он с вопросами.

— Проезжаю часто, — отвечаю я и называю свой город, который зовется самым западным форпостом страны.

— Ну тогда — соседи, — радуется он, прибавляя шагу и еще заметнее прихрамывая. — Приезжай в гости. Мой адрес…

Но я уже не могу разобрать: стучат колеса и что-то недовольно выговаривает мне в затылок проводница. А фронтовик уже отстает — раненая нога не дает идти.

— Живи, гвардеец! — кричит он и останавливается, прощально вскидывая руку.

— Ладно! — обещаю я.

Никогда не доводилось мне быть гвардейцем, а он, наверное, был, потому и вспомнил гвардию. И я кричу ему, как кричал в ту ночь в промерзлой гулкой теплушке:

— Не умирай, Валька!

Фронтовик расслышал, понял, обрадованно закивал. Лица его уже не видно, оно белеет мутным пятном в вечерних сумерках. У меня двоит в глазах, и я никак не могу справиться с собой.

— Не умирай, Валька, — шепчу я неизвестному человеку, стараясь еще разглядеть его. Он стоит на перроне в своем нелепом длинном плаще и машет рукой.

— Напьются и городют невесть чего, — ворчит проводница. — Пройдите, гражданин! Не положено стоять в тамбуре. Закройте дверь, сейчас туннель будет!

А я все высовываюсь, подставляя лицо ветру, чтобы высушить глаза. Мне не хочется, чтобы мою слабость видела эта немолодая, с холодным и рыхлым лицом женщина.

Навстречу, от первых вагонов, действительно надвигается черная и зловещая в вечерних сумерках пасть туннеля, заглатывает в себя поезд. И это вновь напоминает далекую морозную ночь, когда эшелон будто падал в черную гулкую пропасть.

Я закрываю дверь, и мы встречаемся глазами с проводницей. Она с презрительным осуждением меряет меня взглядом с головы до ног.

— Седые уже! И не совестно? Вывалитесь, отвечай потом за вас.

— Что — совестно? Что — совестно! — взрываюсь вдруг я.

— Не орите на меня! — взвизгивает проводница, и лицо ее покрывается красными пятнами, испуганно-злые глаза округляются. — В поезде есть милиция! Пройдите из тамбура! Не положено тут стоять!

Сознавая силу имеющего власть человека, она приказывает мне, и глаза ее наливаются яростью, стекленеют.

— Не положено? — сдавленным голосом спрашиваю я. — А умирать в мерзлых вагонах — положено? А в семнадцать лет становиться калекой — положено! А всю жизнь искать друга — положено!

Я уже кричу, не помня себя, кричу в белое плоское лицо проводницы, расплывчато маячившее передо мной.

— Бухарик! Хулиган! — доносит сквозь шум прилившей к голове крови. — Милицию позову! Какие еще мерзлые вагоны? Чего вы городите? Лето на дворе!

Я опомнился. Сильно, знакомо сжимает сердце, и плечи наливаются горячей тяжестью.

— Извините, — говорю я и не узнаю своего голоса. Открываю дверь в коридор вагона. Поезд идет уже по туннелю, и вагон ярко освещен.

— С виду интеллигентный, а хам!

— Извините, прошу вас, — повторяю я. И чего я на нее разорался! При чем тут она. Нервы совсем сдают.

Последние месяцы не прошли даром. Не хватало мне еще сердечного приступа в дороге. На душе горько вдвойне: и оттого, что ошибся, приняв за потерянного друга совсем незнакомого человека, и оттого, что вновь вспомнил, почему еду в Москву.

— Псих ненормальный, — все еще не остывшим голосом говорит проводница, неотступно, как страж, сопровождая меня.

«Разве бывают психи нормальные?» — мелькает у меня дурацкая мысль.

— И когда их только пересодют, алкашей! Указ вышел, а пьют еще больше. — Она явно обращается к пассажирам, стоящим у окон в коридоре, призывая их разделить ее возмущение.

Я побыстрее вхожу в свое купе, укрыться от посторонних любопытных взглядов. В купе трое мужчин. Лица их распарены, на столике стоит бутылка, две порожних позвякивают на ходу поезда под столом. Они сели в вагон уже навеселе и за четыре часа, пока поезд шел до этого города, опустошили еще две посудины.

— Не-ет, говорю я ему, — продолжает какой-то разговор здоровяк в прекрасном заграничном костюме, — ты, мастер, заплати полтораста рэ, тогда я буду вкалывать. А нет — сделай робота, он безотказный, может и сверхурочно ломить. Это не ранешнее время — на одном энтузиазме не покатишься. Теперь каждый требует мат… — он икает, — …мат-териального вознаграждения. Я — его величество рабочий класс. Ко мне на кривой козе не подъедешь. — Он всхохатывает, довольный остротой. — Ко мне на «Волге» подъезжай, на худой конец — на «Жигулях».

Я лезу на свою верхнюю полку.

— Товарищ, — обращается ко мне пассажир маленького росточка, со сморщенным, несмотря на молодость, лицом и с постоянной услужливо-заискивающей улыбкой. — Присаживайтесь, разделите компанию.

— Пролетарии всех стран, присоединяйтесь, — широким жестом приглашает и «его величество рабочий класс» и опять хахакает, довольный своим каламбуром. Бывают такие люди, всем и вся довольны и в первую очередь собою.

— Нет, спасибо, — отвечаю я уже с полки. «А может, напиться?» Раньше я бы не отказался. Чего греха таить — любил я это дело. Но теперь категорически запрещено. Таков приговор врачей. И я только что отлежал в больнице после сердечного приступа.

— А то давайте, скоротаем время, — предлагает третий, моряк-рыбак.

Я уже знаю: кто есть кто в моем купе. Рыбак едет домой в отпуск, «Его величество рабочий класс» — докер в порту. А подросток-перестарок — подсобный рабочий в гастрономе.

Я снова отказываюсь.

— Не желают-с, — с обиженной ноткой произносит подросток-перестарок. — Они коньяки употребляют-с. А мы — чего попроще. Мы вот за смену накушаемся «чернил» — и ничего, работаем, и завмаг не в обиде.

Я укладываюсь поудобнее, уже не слушая, что там говорят внизу. Их проводница, конечно, не тронет. После них бутылочки останутся. Прибыль. Они не алкаши, а я алкаш…