Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Матросик тяжело вздохнул, укоризненно взглянул, на меня и покорно снял с рукава шинели сине-белые «рцы», протянул их офицеру.

— Отведите обоих на гауптвахту! — приказал Буцало другому патрульному матросу.

А рядом грохотал, поднимая снежную метель, на полном ходу проскакивал станцию новый солдатский эшелон…

Почему мы теряем людей? Когда уходят они от нас? Почему всю жизнь потом мы никогда больше не встречаем их?

Худенькая голенастая девочка в растоптанных подшитых валенках мелькнула в моей жизни и навсегда оставила в памяти светлый томительно-грустный след. Постучали наши еще детские сердца в лад, трепыхнулись непонятным еще чувством, погрелись рядышком, будто беззащитные воробышки, — и разметал нас железный ветер войны.

Я помню ее. У памяти есть свойство не забывать именно то, что не должно быть забыто, что должен хранить человек всю жизнь.

Может быть, Катя была той единственной, которая нужна была мне на всю жизнь? Может, мы были предназначены друг другу? Может, все последующие годы мои — поиск ее, незабвенной? Сам того не сознавая, искал я ее в других женщинах, сравнивал их с нею, вслушивался в голоса, стараясь уловить уже исчезающий из слуховой памяти ее голос, пытался различить в их лицах ее черты…

Стучат колеса на стыках рельсов, мельтешат в глазах оранжевые пятна, и грохот все усиливается и усиливается и знакомо-опасной болью отдается в сердце.

Мне тяжело, меркнет в глазах, и, вспыхнув ослепительной яркостью, гаснут тускло-красные пятна…

— Ну дает, пахан! С утра, что ль… — слышу я молодой настырный голос.

Обвальный грохот не уходит из меня, и я не могу понять, кому принадлежит этот напористый голос.

— А ну, иди отсюда! — говорит кто-то со сдержанным гневом.

— Майнайте его на низ! Вот сюда, на мое место, — слышится рядом. — Осторожней, осторожней!

«Кого это надо майнать?» — успеваю подумать я.

— Вам плохо? Плохо? — пробивается сквозь грохот женский голос, будто бы Катин, но я знаю, что ее не может быть здесь. Не сразу догадываюсь, что это проводница. — Гражданин, гражданин! Вот валидол.

Мне суют в рот знакомо-прохладную лепешку. Кто-то говорит:

— Вязьма скоро. Надо «неотложку». Дайте телеграмму!

«Вязьма, Вязьма? — мысленно повторяю я, пытаясь что-то вспомнить. — Ах да, тут воевал другой Валька!»

Мне будто ветром захлестывает рот, не дает дышать, что-то давит грудь, останавливает сердце. Мне кажется, что я опять на крыше, опять ползу по скользкому железу. Ломит всю левую половину тела, немеет, отнимается рука, и… доносит глухой крик: «Не умирай, Валька!»

«Кто это кричит? — не понимаю я. — Неужели я?»

— В поезде есть врач? Вызовите по трансляции! — приказывает кто-то.

«Кому нужен врач?»

Меня охватывает ознобно-жаркая мгла, я падаю куда-то, будто снова в провал двери теплушки, но на этот раз меня подхватывают на руки и укладывают мое ставшее вдруг чужим и тяжелым тело на какую-то горячую простыню, и я догадываюсь краем исчезающего сознания, что врача надо мне.

«Началось! Все же прихватило меня. Врешь! — упрямо сопротивляюсь я. — Врешь, мы еще…»

С перебоями, будто поезд притормаживает, стучат колеса, но я уже чувствую, что это не колеса, а мое сердце, что это не гул эшелона, а шум крови в ушах…

И как эхо, как призыв к жизни из дальней дали крик: «Не умирай, Валька!»