Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— Идем, — матросик опять потянул меня за рукав.

В это время кто-то из матросов, вынесших Вальку из вагона, тихо сказал:

— Товарищ младший лейтенант, он вроде… помер.

Ноги мои подкосились, я еле устоял.

— Как помер! — закричал я. — Он живой! Живой был!

Я рванулся к Вальке, но меня сзади схватил патруль, а Вальку уже положили на солому в сани и понукнули лошадь. Я видел удаляющееся трупно-белое лицо друга и безжизненно свесившуюся руку.

— Не может быть! Живой он! Живой! — не помня себя, кричал я, охваченный отчаянием. — Не может быть! А-а-а!

— Отставить! — услышал я резкий приказ Буцало. — Товарищ матрос, прекратить истерику! Никто еще не умер! Это определит медицина!

Я схватился за голову, мне показалось, что она раскалывается — такая прихлынула боль. Я стонал, повторяя как заведенный:

— Он живой! Живой!

— Увести! — повысил голос младший лейтенант, и матросик настойчиво потянул меня за рукав шинели.

Я пошел.

Оглушенный, смертельно уставший, чувствуя горькую пустоту в груди, поплелся я на гауптвахту по заснеженно-пустынным, будто вымершим, улицам, мимо занесенных по самые глаза изб. Боль тяжелыми волнами приливала к голове, каждый шаг мучительным толчком отдавался в затылке. Обмороженные уши рвало, будто калеными клещами. Двое суток проведя в темной теплушке, я слеп от белизны снега и яркого солнца, и у меня текли слезы. Мысль о Вальке жгла сердце. Что же это такое? Был живой — и умер! Меня потрясло сознание непрочности человеческой жизни, зыбкости нашего бытия, хрупкости той невидимой грани, что отделяет жизнь от смерти. И что такое смерть? Куда делся Валька? Был живой — и вот нет его! Я не мог осознать, не мог понять до конца, что случилось, а главное — упрямо не хотел поверить, что все мои усилия по спасению Вальки оказались напрасными. Не может этого быть! Не может быть, чтобы он умер! В ушах все еще стоял резкий голос Буцало: «Никто еще не умер! Это определит медицина!» Конечно, медицина не даст ему помереть! Не даст! Я и то дважды отвоевывал его у смерти, а медицина, она… медицина и есть. Она не даст загинуть человеку!..

— Кто он тебе? — спросил сзади матросик. — Чего ты так убиваешься?

— Брат, — неожиданно для самого себя ответил я.

— Бра-ат? — удивился он.

— Брат, — твердо повторил я, уже и сам веря в это. Да и кем мог быть мне Валька, как не братом, после всего перенесенного нами.

А знал я о нем мало. Мы встретились здесь, в Слюдянке, в водолазной школе, полгода назад. Он был смугл, черен волосом, с раскосыми глазами — с примесью азиатской крови. Как и у меня. Мы с ним земляки. Только я родом из степей алтайских, а он с гор. Больше я о нем ничего не знал. Ну, знал, конечно, что он учился в школе и добровольно пошел на войну, но вместо фронта попал на Байкал. Все как у меня. Еще девушка у него была и писала ему письма круглым аккуратным почерком. Он перечитывал их на ночь, когда мы уже лежали после отбоя на нарах, и смущенно и радостно улыбался. Оба мы были деревенскими. Моя краткая городская жизнь нисколько меня не изменила, я как был деревня, так и остался деревней. И он тоже. Братовья мы, братовья! Кто же еще! Не может быть того, чтобы он не выжил! Сейчас сделают ему укол, дадут лекарства, перебинтуют. Мы с Катей и то не дали ему помереть, а уж медицина… И вдруг как на столб наскочил: «Катя!» Как же я забыл про нее! Она осталась на перроне. Я вспомнил ее широко распахнутые, полные слез глаза, когда я кричал и бился в истерике. Маленькая, с бледным осунувшимся лицом, никому не нужная, она потерянно стояла на пустом перроне среди ослепительно солнечного морозного дня.

Я резко повернул назад, на меня наткнулся шедший позади матросик.

— Ты чего? — ошарашенно спросил он.

— На вокзал надо.

— Зачем?

— Там Катя.

— Ты что? Какая Катя? Тебе на «губу» надо!

Но я уже обогнул его и быстро направился к вокзалу. Он приказал мне остановиться, а я, наоборот, прибавил шагу. Матросик пригрозил мне, что будет стрелять, я же знал — стрелять ему не из чего, у него только ножевой штык на поясе. Тогда он стал просить меня вернуться, потому что из-за меня его тоже посадят на «губу».

«Это уж точно, посадят», — подумал я. Но остановиться не мог, мне надо было на вокзал. Я должен был увидеть Катю, адрес взять. Куда же писать письма.

— Тебе-то что, вас завтра на фронт отправляют, — догнав меня, плаксивым голодом сказал матросик, — а мне…

«На фронт! — радостно дрогнуло сердце. — Наконец-то!»

Подбегая к вокзалу, мы услышали паровозный гудок, и он тревожным предчувствием отозвался у меня в груди.

Перрон был пуст.

Мы увидели хвост уходящего поезда, где на кондукторской площадке последнего вагона стоял молодой парень в тулупе и с винтовкой. Это был какой-то другой поезд — не наш.

Кати не было ни на перроне, ни в вокзале. Уехала! Мне стало горько. Не простились. Где мне теперь ее искать? В Иркутске госпиталь не один, а я даже фамилии ее не знаю, да и на фронт нас завтра отправляют.

— Пойдем отсюда, — просил матросик, опасливо озираясь.

А я никак не мог покинуть перрон, все еще надеясь на чудо — вдруг из-за угла вынырнет Катя.

Но вынырнул Буцало. Он не удивился, увидев нас. Младший лейтенант остановился и поманил нас пальцем.

— Говорил я тебе… — обреченно шептал за спиной матросик.

— Ладно, не ной, — сказал я, стараясь хоть голосом показать, что сочувствую ему. Мне было не по себе, что вот еще и этого новобранца ни да что ни про что подвел. Все у меня неладно как-то получается.

Буцало внимательно осмотрел меня с головы до ног, помедлил, прежде чем сказать:

— Я посадил ее в пассажирский поезд. — Он опять окинул меня каким-то удивленно-спрашивающим взглядом и закончил: — Не хотела уезжать.

У меня задрожали губы:

— Зачем вы это сделали?

И впервые увидел, как офицер смутился. От него всегда веяло такой уверенностью в себе, такой непререкаемостью, что никто из нас и пикнуть не смел поперек, а тут вдруг он стушевался.

— А как же иначе… — тихо не то ответил, не та спросил он. — Я обязан был ее посадить и отправить к отцу.

Младший лейтенант нахмурил брови и отсутствующим взглядом стал смотреть на ледяной покров Байкала. Лицо его было расстроенным. Я понял — он дает мне возможность справиться со своею слабостью. Матросы патруля сочувственно глядели на меня. А я никак не мог совладать с собою, у меня все дробилось в глазах, расплывалось: и здание вокзала, и матросы, и сам Буцало. Яростно горели ослепительно красным огнем три морозных солнца — и я уже не мог понять: их по-прежнему три или это у меня в глазах только.

Я хотел кричать в отчаянии, чуя сердцем, что больше мне никогда не увидеть Катю, никогда не встретить ее.

— Снимите повязку! — приказал младший лейтенант матросику, который сопровождал меня на гауптвахту.