Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— Кипяти молоко! Чего стоишь? — напомнил мне безногий и кивнул на Вальку. — А то не довезешь.

Я разломил мороженый полукруг — он хрустнул под руками, раскрошился, — набил молочных льдинок в кружку и поставил на печку.

Бабка моя, готовя молоко впрок, тоже замораживала так — наливала в глиняные чашки и выносила на мороз в сенки. Я любил на ходу откусывать молочные льдинки от таких вот караваев, когда опрастает их бабка из посудин и сложит стопкой на полке в холодном чулане. Бабка ругалась: «Ах, поганец! Обгрыз как мышонок. Сядь да поешь ладом. Все наскоком да на бегу, ровно в заднице у его свербит!»

Через некоторое время поил я Вальку горячим молоком, он пил, и я чувствовал, как вместе с молоком вливается в него жизнь. Теперь ты будешь жить у меня! Будешь! Никуда не денешься. Молоко — не вода. Телят выпаивают.

Поезд стал притормаживать. Мы все прислушались. Может, уже приехали? Может, Слюдянка?

Эшелон еще не остановился, как я отодвинул дверь и выглянул. Нет, это был опять какой-то разъезд. И на соседнем пути стоял эшелон. На платформах, повернув пушки назад, грузно стояли танки. Насквозь промороженные, покрытые белым куржаком, они с затаенной мощью хранили молчание. На одной из платформ торчал часовой в тулупе. Он притопывал ногами, хлопал рукавицами. Видать, пробрал его мороз.

Дальше, за эшелоном, в предутренней студеной хмари чернели озябшие ели. А прямо передо мной стояла такая же теплушка, как и моя, и из нее донесло запах гречневой каши. У меня засосало под ложечкой. Оголодал я за двое суток.

Из теплушки выскочил шустрый, ладно сбитый, небольшого росточку солдат в одной гимнастерке и пристроился возле колеса. В оставленную щель двери я увидел в теплушке малиново раскаленную «буржуйку», а возле нее группу солдат. Они дымили цигарками, о чем-то возбужденно говорили и смеялись. На лицах играли блики огня.

— Эй, матрос! — окликнул меня солдат, не прекращая своего дела. — Куда едешь?

— В Слюдянку. Далеко еще, нет?

— Рукой подать. Один перегон. — Солдат, приплясывая, весело осклабился — он никак юг мог застегнуть ширинку. — Так и отморозить можно. Жмет, черт!

И, уже схватившись за железную скобу, чтобы влезть обратно в теплушку, обернулся:

— Слыхал, нет — немца под Сталинградом кокнули!

— А?! — не поверил я своим ушам.

— Немца, говорю, гробанули! Паулюса в плен взяли! И триста тысяч немцев, мать их… бог щекотал!

— Ура-а! — заорал я.

— Ура-а! — весело откликнулся солдат и одним махом впрыгнул в свою теплушку.

— Ура! — опять завопил я.

— Чего блажишь? — окликнул меня сзади безногий.

— Немца под Сталинградом гробанули! — обернулся я. — Паулюса в плен взяли! И триста тысяч! Мать их… бог щекотал! Гробанули, мать их!..

Катя, безногий и старик ошеломленно уставились на меня.

— Ты что, контуженый? — сорвавшимся голосом спросил инвалид. — Ты чего заладил, как граммофон? Откуда взял?

— Солдат сказал. Тут эшелон стоит. — Я хохотал и никак не мог сладить с охватившей меня радостно-нервной дрожью.

— Вот и началась наша песня! — Безногий побледнел, оскалил зубы на старика. — Понял? Наша песня заиграла!

Он вдруг заплакал и затряс толовой, стараясь пересилить свою слабость. У меня тоже перехватило горло. «Теперь — все! Теперь погоним немца! Скорей бы уж на фронт. Скорей бы довезти Вальку до госпиталя — и на фронт. Теперь дела пойдут! Наша пересилила!»

Безногий быстро подкатил на своей тележке к двери, высунул голову, крикнул:

— Эй, братки, вы куда?

— На фронт! Куда еще! — ответили солдаты, уже кучкой толпившиеся возле своего вагона.

— Подкиньте меня до Иркутска! У меня гармошка, я вам песни попою, — просился безногий. — Братки, я тоже солдатом был, под Севастополем сражался.

— Давай, — согласились солдаты.

— Подсоби-ка! — приказал мне безногий.

Я соскочил на снег и принял его. Он оказался неожиданно тяжелым, как куль с землей. Хоть и половина его осталась и телом худ, а весом тяжел. Тележка, видать, тяжелила.

— Спасибо, браток. — Безногий сжал мне руку. Мне неловко было глядеть на него сверху вниз — он был мне до колен. — Не поминай лихом.

Едва успел я с ним проститься, как из теплушки вывалился старик.

— Спаси Христос! — на ходу бросил он мне и, тяжело приседая под мешком, потрусил к другому вагону солдатского эшелона.

Я видел, как солдаты подсадили безногого в свою теплушку, а в другой вагон проворно взобрался дед.

Семафор поднял руку, будто откозырял, и эшелон тронулся. Медленно поплыли стыло-мрачные, мохнатые от инея танки. «Раз, два, три, четыре…» — считал я, а мимо все плыли и плыли платформы с танками. И чем больше я их насчитывал, тем больше ликовало мое сердце. «И-я-за-вами! И-я-за-вами!» — мысленно отбивал я такт, согласуй его с перестуком колес.

Эшелон ушел, взвихрив за собою снежную пыль. Разъезд погрузился в морозную тишину предутрия. Я взобрался в теплушку и только тогда спохватился:

— Ты же могла с ними прямо до Иркутска доехать!

— Могла, — тихо ответила Катя. Она сиротливо сидела перед утухающей печкой, и сердце мое благодарно дрогнуло, — я понял, почему она осталась.

Я задвинул дверь, подкинул последние дровишки в печку и вдруг заметил, что нет на месте водолазных галош. Повел взглядом вокруг — нету. Где же они?

Я перевернул все водолазное снаряжение — галоши как в воду канули. И тут на память пришел старик, тяжело приседающий под тяжестью мешка.

— Гад! — вслух сказал я. — Змей подколодный!

— Кто? — удивленно взглянула на меня Катя.

— Старик. На галоши позарился.

— Какие галоши? — не поняла она.

— Водолазные. Зачем они ему? — недоумевал я. — Ходить он, что ли, в них будет! У них же свинцовая подошва.

— На дробь перельет, — высказала догадку Катя, — у нас в селе охотники бедствуют дробью.

Верно, свинец теперь на вес золота. Как я сам-то не догадался! Но мешочник унес и починочный материал для водолазных рубах: тифтик, дамистик, шелковистую резину. Это-то зачем ему? Прихватил, раз плохо лежало. Из кулацкой породы, гнида! А я еще жалел его. Безногий, тот сразу его раскусил. И ведь сидит теперь среди солдат, и те тоже жалеют его, старость уважают. Хоть бы безногий опять его там прищучил!

— Сволота! — опять не удержался я.

— Тебе попадет? — тихо спросила Катя.

— Ничо, — успокоил я ее, а сам подумал, что не миновать мне теперь «губы». Младший лейтенант Буцало взыщет с меня со всей строгостью и за шапку, и за ботинки, и за галоши, и за починочный материал, и за сожженный в печке казенный сундук, и за мерзлую картошку. Младший лейтенант Буцало всем лейтенантам лейтенант, хоть и младший. Ходячий устав.

Я начал складывать в одну кучу, поближе к двери, водолазное снаряжение. Пора было готовиться к выгрузке — последний перегон. С недоуменной растерянностью думал я о мешочнике: «Это ж надо! Стащил!» Свистнуть бы ему по уху, гаду! Я сжалился над ним — пустил в вагон, а он вот взял и обокрал. «Ты им стараешься добро, а они норовят тебе нож в ребро», — говаривала моя бабка. Оплеуху бы ему отвесить, погорячее!