Людмила Уварова - Соседи

— Ну, а как же с коньяком? — спросил Семен Петрович. — Говорят, что коньяк тоже не очень полезен.

— А я и не пью. Только лишь на отдыхе или, как сейчас, в командировке, а дома, когда я работаю, а большей частью я дома только и делаю, что работаю, никогда не пью и глотка не сделаю, что коньяка, что водки...

— Я тоже не пью, — сказал Семен Петрович.

Крутояров побарабанил пальцами по столу. Спросил внезапно:

— Сколько вам лет?

— Мне? Сорок пять, скоро сорок шесть, — ответил Семен Петрович, чуть покраснев, до того неожиданным показался ему вопрос Крутоярова.

— И сколько лет вы работаете в газете?

— Давно. С юности...

— Никогда не мечтали о чем-то другом? — продолжал допытываться Крутояров. — Вас не тяготит ваша работа?

— Как вам сказать, я люблю газету, люблю эту суету, подчас бестолковую неразбериху, шум ротационных машин в типографии, запах свежей типографской краски, летучки, совещания, дежурства, наконец, просто редакционную атмосферу! Ведь другой такой атмосферы нигде на свете нет, это вам любой газетчик скажет и будет стоять на своем до конца!

— Я убежден, — сказал Крутояров, — что многие наши беды и даже болезни, да, да, подчас даже и болезни, происходят от неосуществленных желаний. Почему вы так удивленно глядите на меня? Я не оговорился и, по-моему, не ошибаюсь, повторю еще раз: главная наша боль — это неосуществленные желания, от них все плохое...

Он помолчал немного. Семен Петрович тоже молчал, мысленно обдумывая сказанное Крутояровым.

— Знаете, почему я говорю все это? — спросил Крутояров и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что гляжу вот на вас, милейший, и от души дивлюсь.

— Чему же? — спросил Семен Петрович.

— А вот чему. Не гоже, полагаю, вам на пятом десятке по репортерским заданиям бегать. Постойте, дружище, чур, не обижаться!

— Я не обижаюсь, — сдавленным голосом проговорил Семен Петрович.

Крутояров усмехнулся:

— А то я не вижу, бросьте, чепуха все это, реникса, как написал кто-то из великих, Чехов, что ли, сущая реникса, все эти обиды, комплексы, недомолвки, подмалевки действительности и все такое прочее. Правда одна, едина, и я не побоюсь, повторю еще раз: не очень-то вам подходит репортерские задания выполнять... — Большой, широкой ладонью Крутояров провел по лицу, как бы сгоняя что-то мешающее ему. — Я — мужик простой, незамысловатый, у меня что на уме, то на языке, мы, хирурги, вообще люди грубые, на язык несдержанные, так что еще раз прошу — не обижайтесь...

— Да нет, я не обижаюсь, — повторил Семен Петрович. — Я согласен с вами, самое страшное — это неосуществленные желания, вы правы.

— Еще как прав-то, — согласился с ним Крутояров.

— Но я вот что хотел сказать, — снова начал Семен Петрович. — Никому бы не признался, но вам почему-то хочется признаться, у меня все-таки есть нечто, греющее мне душу.

— Что, небось что-то капитальное пишете?

— Угадали. Роман задумал.

— Роман? — переспросил Крутояров. — Это превосходно, это и вправду нечто. О чем же?

— О самом для меня близком, о людях, с которыми приходилось встречаться, о жизни.

— Много написали? — деловито спросил Крутояров.

— Да нет, не очень, — слегка смутился Семен Петрович.

Не хотелось признаваться, что уже успел испортить уйму бумаги, да еще какой, шведской, плотной и белой как снег.

Случилось ему как-то через одного знакомого раздобыть две пачки этой бумаги, и он с нескрываемым наслаждением время от времени строчил на ней своим крупным, ясным почерком.

Но пока что ничего толкового не получалось. Все то, что в мыслях казалось ему важным, интересным, полнозвучным, на бумаге, даже на такой красивой, выходило вяло, пресно.

Это было тем более удивительно для Семена Петровича, что в газете он почитался одним из лучших очеркистов, ему уже много лет давали самые ответственные задания. «Кто-кто, а Лигутин вытянет!» — услышал он однажды фразу главного, оброненную по телефону.

В свой роман он поместил героев своих очерков, московских строителей, замечательных людей, интересных, сочных. Характеры так и просились на белую как снег, с чуть голубоватым отливом, шведскую бумагу.

Чего далеко ходить? В прошлом году он сделал интервью со строителем Щавелевым, бригада которого первой в Москве приступила к монтажу двадцатипятиэтажных домов улучшенной планировки.

Щавелев, маленький, быстрый, словно искорка, с горячими цыганскими глазами и негаснущей улыбкой на румяном, как бы навсегда обожженном ветром лице, ловко сновал по переходам и площадкам, окликал рабочих, перекидывался шутками с нормировщицами, и все это время Семен Петрович ходил вслед за ним, не отставая ни на шаг.

Вечером вместе со Щавелевым он отправился к нему в гости. Щавелев жил в Чертанове, в новом девятиэтажном доме. Квартира у него была просторная, две комнаты почти пустые и потому казавшиеся огромными.

— Мы с женой вдвоем, — пояснил Щавелев, ставя на стол нехитрое угощенье — квашеную капусту, соленые огурцы, нарезанную толстыми ломтями колбасу и бутылку пшеничной. — Детей не успели завести, а нас день-деньской нет дома, я на работе, жена учится.

— Ваша жена учится?! — искренне удивился Семен Петрович. — Где же, если не секрет?

Щавелев усмехнулся, бросил в рот кружок соленого огурца.

— Какой секрет? Она у меня студентка финансово-экономического института.

В голосе Щавелева, может быть, помимо его воли прозвучала гордость.

— Студентка? — повторил Семен Петрович и тут же мысленно выругал себя: «Что за бестактность, в самом деле, разве жена Щавелева не может учиться в институте?»

Они долго сидели за столом, Щавелев охотно рассказывал о своей жизни. Ему было что порассказать, родителей своих он не помнил, воспитывался в детдоме. Окончил ФЗУ, пошел в армию, потом стал работать на стройке. И вот мало-помалу начал расти, выдвигаться, стал знатным строителем столицы, депутатом Верховного Совета, Героем Социалистического Труда.

Семен Петрович едва успевал записывать в блокнот все, что рассказывал Щавелев. Ему уже представлялся трехколонник на второй полосе, некоторые абзацы уже отлились в окончательную форму: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним...».

На следующий день он начал писать очерк о Щавелеве и, как и ожидал, размахнулся на целый трехколонник. Очерк был напечатан на следующей неделе, причем ни главный редактор, ни Тучкин, обычно немилосердно резавший все опусы Семена Петровича, не тронули почти ни единой строчки.

Тучкин, привыкший беспощадно высмеивать красоты стиля, к которым Семен Петрович питал слабость, ко всем этим «опаловым облакам, проплывающим в вышине над домом», «сиреневой дымке, встающей за лесом», «горячим, веселым солнечным лучам», на этот раз оставил все как есть.