Гриш Бицоев - Тепло очага

Лошади легко бежали по проселочной дороге. Колеса пели, и Хаджисмел, слушая их веселую песню, был спокоен и радостен. Он не знал, что поспеет в свою часть к самому началу войны, и долго будет идти ее трудными дорогами, и в заснеженных окопах, в дыму пожарищ — всюду будет вспоминать слова Дзыбына и мечтать о том, чтобы колеса всегда катились по мирной и доброй земле…

Холодно в степи, пустынно и ветрено, изморозь на земле, изморозь на сухих кукурузных стеблях. Коснешься стебля — будто ледяными иглами пронзит тебя. Мерзнут ноги, а сено в чувяках свежее, нерастоптанное, но, может быть, и в сене изморозь, или протерлись шерстяные носки. Аузби не чувствует на себе одежды, весь он обернут, окутан холодом, ни ватник не греет его, ни брюки, ни бязевое белье, потому, наверное, что латок на них больше, чем звезд на небе. И уши замерзли. Надо размять, растереть их, он знает это, но руки окоченели, руки не слушаются его… А ветер несет, несет, швыряет жесткие ледяные иглы.

Слезы наворачиваются на глаза, расплывается, меркнет свет хмурого дня. Слезы напоминают мальчику давнее. Теперь, подпрыгнув, он касается рукой потолка своей комнаты, а раньше и со скамьи не дотягивался. Тогда отец еще был дома, он смастерил сыну лук и стрелу. Стрела — из конопляного стебля, наконечник — жестяной, лук — из гибкого вишневого прутика, тетива из сученой дратвы. Кто-то в сказке пускал одну стрелу, а возвращались к нему две, три, четыре. Стрела же Аузби воткнулась в потолок. Мальчик смотрел на нее, задрав голову, умолял ее вернуться. Она качнулась вдруг, высвободилась, упала и наконечником ткнулась ему в левый глаз. Что-то сверкнуло, будто порох воспламенился, вспыхнули и разлетелись искры; потом, открыв глаза, мальчик почувствовал, что левый зрачок как бы сдвинулся в сторону…

Радость несет Аузби.

Младший брат выбежит ему навстречу. Мать теплыми ладонями согреет его щеки.

Аузби знает — радость похожа на солдатскую со звездой пилотку, на чурек с цифрой II — отпечаток горячих клещей, на зерно, выскочившее из ручной мельницы…

Дорога запутана, как бег мальчика, гоняющегося за бабочкой. Дорога длинна, как полет осенней птицы; шаг Лузби короче и медленнее, чем мысль ребенка.

Если бы утром какая-нибудь подвода собралась в село, Елбызд не отправил бы мальчика в путь…

Как сладкий утренний сон, ласкают мысли Аузби… Елбызд, наверное, съел уже миску дзарна [15] Дзарна — вареные зерна кукурузы. ; вот он отер потный лоб рукавом, поправил бороду — сначала левую часть ее, потом правую; сполоснул миску и воду вылил к закопченной печке; присел на край лежанки, застеленной брезентом, стал вить веревочки из поскони, чтоб залатать сапетку. Потом он наденет старую замызганную шапку, скрипнет немазаная щелястая дверь, и сразу, перешагнув порог, Елбызд окажется в чистом поле. Посмотрит из-под ладони в ту сторону, куда вчера еще утром, оставляя глубокий след на дороге, укатила арба с плетневой наделкой и откуда вечером, подскакивая весело, должна была появиться. Когда Елбызд устанет смотреть в поле, мысли его оборвутся, схватит их ветер, унесет прочь. Потом появится другое, тревожное: встанут перед его глазами разбитые оглобли, лопнувший обод колеса, поломанный хомут, перевернутая набок арба…

Аузби остановился. Ему показалось, что он, оглянувшись, может еще увидеть Елбызда. Он посмотрел назад, но стан исчез. Мальчик понял, что прошел уже немало, и ватник теперь казался тоненьким, как тетрадный листок, и мешок, отяжелев, впился веревочными лямками в плечи.

Мудрее тот, кто больше видел. Елбызд предостерегал: не отдыхай на ровном месте — камень или яма где-нибудь да встретятся…

Старая колея, проложенная арбами, вьется по гладкой степной дороге, на которой не то что камня, даже камешка для рогатки не найдешь.

Аузби сошел на обочину, присел на корточки, опершись рукой о землю, качнулся, потеряв равновесие, упал на спину, на тяжелый свой мешок. И он увидел над собою небо, печальное, как осеннее поле, пустое, и понял свою ошибку. Дорога его, конечно, не оборвется здесь — он и в мыслях такого не держал — но мешок будто примерз к земле, его нужно будет поднять потом, когда Аузби отлежится, и мальчик заранее знал, как трудно ему придется, как это будет мучительно.

По небу разбрелись мутные холодные облака. Но Аузби виделись и яркие, светлые полосы, похожие на зеленые огороды, умытые дождем, и он чувствовал мягкое тепло осеннего солнца.

Руки его отошли немного, и он мог теперь пошевелить пальцами, собрать их в кулак, выпрямить; хотелось полежать еще немного, закрыв глаза и не думая ни о чем, но ему показалось вдруг, что ноша его стала легче, и он сначала одну, затем другую высвободил из лямок руки, лежа потянулся к кукурузному стеблю, стоявшему рядом, сорвал сухой лист, сорвал другой, третий, крепко прижал их друг к другу, сунул под лямки, чтобы не так резало плечи, и он уже не чувствовал тупой, тянучей боли: боль снялась, исчезла. Но кто сосчитает, сколько раз он пытался оторвать мешок от земли, когда нужно было встать и идти дальше, сколько раз сверкало и гасло у него в глазах…

Если бы вчера вовремя вернулась арба, Аузби нес бы сейчас сапетку с кукурузой к куче. Это совсем недалеко — метров сто, может быть, двести. Подойди, стань рядом, и даже нагибаться не нужно, просто наклони сапетку, и с плеч не груз, радость падет. И снова метры эти отмеришь легкими шагами… Елбызд только улыбнется, если Аузби на три его початка бросит в свою сапетку один.

Когда Аузби не знал еще, что фронтовые письма сворачивают треугольником, Елбызд объезжал поля верхом. Он бригадир, но ломает кукурузу вместе со всеми, потому что в колхозе теперь не две бригады, в бригаде не пять звеньев, в звене не двадцать пять человек. Если бы вчера вечером вернулась арба, кукурузу бы не стали рушить ночью… Когда Елбызд завязывал мешок, он мог бы взглянуть мальчику в глаза. Елбызд никогда не держал книги в руках, но по глазам, по лицу он читать умеет. Аузби не сказал, как страшно ему думать о дороге, как дрожат его руки, как слышится ему вой голодного волка, видится кто-то, выползающий на дорогу. Слово, как спаситель, за словом можно спрятаться. Но не было в мире причины, которую уважил бы Елбызд…

Ноги Аузби отяжелели, шаги стали медленней и короче. Он слышит странные звуки, не степью рожденные, придуманные им самим.

Путь свой мальчик разметил заранее: засветло он пройдет через два села, ночь не должна его застать в дороге; как первые вечерние звезды, засветятся окна родного селения. Но эта картина, возникнув, будто резинкой стертая, исчезла — половина дороги терялась во мраке ночи, и тогда он подумал, утешая себя: он вернется обратно на полевой стан и вместе с Елбыздом будет ждать возвращения арбы, будет ждать день, пять, десять дней, жажду вытерпит, голод…