Гриш Бицоев - Тепло очага

И хоть отдохнул он неплохо и было ему так легко вначале, будто показались впереди огни родного селения, усталость быстро возвращалась, хотелось снова присесть, посидеть. Колени словно огнем облизало, болели мышцы — вот-вот что-то в них оборвется…

Елбызд сказал, отправляя его домой:

— Возьмешь с собой немного кукурузы.

За спиной Аузби тяжелеет мешок, дорога превратилась в бесконечную веревку, конец которой привязан к мальчику; веревка ползет по камням, буграм, путается в бурьяне, в кустах. Аузби идет, идет, идет, и, если споткнется вдруг, ноги его подломятся, дорога оборвется.

Он вспомнил мальчика из сказки, вспомнил, как жалел его. Тогда Аузби сидел возле печки и слушал мать, а мальчику было трудно в сказке, и был он невелик и слаб, как Аузби. Сейчас, в эту минуту, кто-нибудь, может быть, Горги, может, Ладе, сидят у огня, а Аузби стал тем мальчиком из сказки…

Люди голодали: у них не осталось ни единого зернышка, в амбарах мышь бы ничего не нашла, нечем было даже сеять. Люди стали тихими и печальными, будто каждый смотрел в могилу. Судьбе угодно было: пусть самый младший из вас, самый маленький будет вашим избавителем. Кто знает, может, его тоже звали Аузби… Люди, произнося его имя, стояли у дороги, как свечи. Мать, словно кусочек хлеба давала, говорила это имя ребенку. Имя стало святым. Дорога Аузби была длиннее дум голодного человека; по пути его рушились горы, разливались, свирепели реки, но мальчик из сказки — тот, другой Аузби — выдержал, все прошел, потому что он нес жизнь, потому что он был маленьким и никто на него не надеялся…

Аузби, как дорогу перед собой, видел мальчика из сказки. Его тоже ждут люди — Ладе, Горги, мать, братишка… Час, когда он войдет в село, Аузби все тянул, откладывал; час, когда понесут его на руках, когда ему скажут какие-то особенные слова в благодарность за свет и радость, которые он несет, — об этом жалко было думать пока. Эту мысль он берег на потом, потому что опускались сумерки, и дорога впереди была видна не дальше того места, куда он смог бы забросить камень своей уставшей, слабой уже рукой.

Потом дорога разделится на две — впереди должна быть развилка, но Аузби думал, что это еще не близко, и когда впереди он увидел силуэты деревьев, ему стало так хорошо, будто перед ним неожиданно возник крайний дом селения. Два силуэта, две акации, два гонца, возвестивших: здесь дорога делится, здесь развилка… Та, что ответвляется вправо, незнакома мальчику; он должен идти прямо в свое село, к младшему брату…

Аузби не мог не остановиться возле деревьев. Впервые он ясно увидел свой путь до конца, до самого порога.

Безмолвная степь простиралась вокруг. Он оглядывался в холодную мглу и видел… глубокие воронки по обеим сторонам дороги. Дрогнет земля, стекла посыпятся из окон, он оглохнет на мгновение и лишь потом услышит злобный рев самолетов. Ему придется снять мешок, высвободить руки, подойти к ручью. Он хватит воды пересохшими губами, смочит виски, промоет запорошенные землею глаза… Глубоки воронки по обеим сторонам дороги, в них может спрятаться какое-нибудь чудовище. Но Аузби не посмотрит туда, пройдет, не оглядываясь, он будет идти, идти, только идти.

Это было вчера, в сумерки, как сейчас, или чуть раньше. Когда мешок для мальчика был приготовлен, Елбызд сказал:

— Попробуй-ка, — вот все, что слышал мальчик от старика, — взвали-ка дорогу на плечи, всю дорогу взвали, хватит ли тебе дня?

Аузби не должен был встретиться с ночью в степи; Елбызд не отпустил его, если бы знал.

Теперь мальчик шагал наугад по едва заметной полосе дороги. Вскоре акации стали воспоминанием. Дорога пошла вниз, отсюда до самого села мяч прокатился бы без заминки. Идти стало легче, боль в ногах поутихла. И снова явью стало то летнее утро, когда Аузби с отцом ездил в поле… И другое… Мать сидит у печки, подбрасывает в огонь дрова. Все чаще она топит печь просто так, чтобы из трубы шел дым, чтобы люди знали — дом живет. И сколько дров ни тащи на себе, все не хватает, все мало. Яркое пламя бьется в печи, гудит, рвется наружу. Еще ярче радость матери.

В полдень через плетень улыбнулся им почтальон, остановился, заколотил в калитку весело, громко, часто. Младший брат выскочил из дому, подбежал к нему, крикнул что-то, но мать не разобрала слов; брат поднял тонкую руку к небу, а в руке, как горящий факел, треугольное письмо. И все вокруг засветилось, засверкало, слова уже ничего не значили: матери так легко, так хорошо стало, будто не три месяца, а только три дня ждала она этого письма. Яркие, радостные слезы текут по ее щекам, и она, смущенная, прижимает письмо к лицу; свое маленькое солнышко, своего младшего сына поднимает она высоко, целует…

Потом братишка бежит искать Ладе или Горги. А мать теплой ладонью разглаживает письмо, и буквы кажутся ей емкими, большими, и, глядя на эти буквы, она видит небритое светлое лицо солдата. Видит котелок, вверх дном поставленный на колени, грязный измятый лист на котелке, огрызок карандаша… Перед взором солдата возникает сначала младший сын, потом Аузби, потом она.

И чудится ей не дым пожарищ и не пороховая гарь, а запах пропотевшей солдатской рубашки, не стиранной давно, очень давно не стиранной ее руками… Потом, как скупую радость, мать достала бы щепотку пшеничной муки, отломила бы кусочек сыра от припрятанного где-то круга; три треугольных пирога [19] Три треугольных пирога пекут в торжественных случаях. величиной с солдатское письмо появятся на столе. Младший брат, наглотавшись слюны, станет часто повторять «аммен», прерывая молитву матери…

Дорога ползла нехотя, дорога петляла, хотела спрятаться. Аузби часто сбивался с пути, и он не хотел бы съесть весь пирог сразу. Сначала он снял бы верхнюю корочку так, как снимают ее с фыджина [20] Фыджин — пирог с мясом. . С верхней корочки он начал бы потому, что на ней меньше сыра, а нижнюю корку и крошки сыра на ней он бы съел после.

Аузби сбивался с дороги, потому что мать сидела рядом, глядела на буквы, будто умеет читать, и говорила голосом, полным радости и слез… Аузби упрямится: сколько раз он уже писал отцу, что дров у них достаточно, что в дровах нужды нет… Ноша его тяжелеет, тяжелеет… Аузби не хочет писать об этом. А если останется еще бумага, он положит на лист худую руку брата и обведет ее карандашом, рука получится чистой, белой, — отец не узнает про грязь под ногтями…

Крик петуха раздался в ночи — Аузби будто споткнулся об него, но тут же понял, что ему почудилось, и он не увидит света… Если бы лампа горела до петухов, кончился бы фитиль, и свернутая трубкой газета — продолжение разбитого стекла — покрылась бы копотью, а на следующий день со стеклянной банкой в руке мать обходила бы соседей, выпрашивая керосин.