Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

На следующий день, поев мяса и опьянев от кумыса, Азымбай-эке сказал свое последнее слово:

— Сын мой, поезжай в джайляу Алтын-Куль. Сарманам передай мой салям. Старейшим этого рода донеси мои слова. Каменные горы, как бы ни были крепки, со временем рассыпаются. Широкие озера, многоводные, как море, высыхают. Так же и род Байтюры. Если Танабуга, Кара-Айгыр, Кзыл-Корт, Сарманы замыслят организовать новый союз, лучшие представители народа будут готовы прийти к ним на помощь… Пусть Сарсембай прислушается к моим словам.

Арсланбай ясно понял намек старика. Обрадованный, он ответил:

— Вы, Азым-эке, нашли дорогу в наше джайляу. Род Танабуга всегда желает видеть вас своим гостем.

Они вышли в степь. Лошади стояли оседланные. Уже продев ногу в стремя, старик высказал свою сокровенную жалобу:

— Создатель наделил меня и умом и языком, но бедному нет в этом мире уважения. Положение мое у Байтюры, оскорбление, которое нанесла мне старуха, на много лет сократили мою жизнь. Хоть остаток проведу по-человечески!

Провожающие не поняли слов гостя и с недоумением переглянулись. Азым-эке и Арсланбай сели на коней. Один поехал в Якты-Куль, другой — к своей любимой Карлыгач-Слу.

Степь проснулась вместе с алыми лучами восходящего солнца. Джайляу Сарсембая, расположенное около Алтын-Куля, медленно начало оживать.

Первыми зашевелились овцы. С наступлением зари они начинали тихонько блеять. На их голоса, протирая глаза, поднял голову хромой чабан Кучербай.

Природа проснулась. Над озером поднимался легкий белый туман. Лучи восходящего солнца блестели в росе, покрывавшей сочную землю степи.

Но эта картина не тронула усталого сердца старика. На своем веку он видел много белых степных зорь, золотых всходов. И если бы взамен их ему дали лишний час сна, то его разбитые кости могли бы немного отдохнуть. Но это было невозможно. Только вчера бай заметил ему: «Поздно уходишь, рано возвращаешься…»

Кучербай, позевывая, тяжело поднялся, расправил свои онемевшие члены и направился к средней юрте.

Все еще спали. Проснулась одна тукал, исполнявшая все работы по дому. Встав с постели, она оправила растрепавшиеся волосы и сонным голосом сказала чабану:

— Откинь-ка войлок…

Старик вышел наружу и, потянув аркан, свитый из шерсти и конского волоса, откинул верхнюю кошму юрты. Сразу стало светло, и юрта наполнилась свежим воздухом.

Тем временем тукал приготовила для старика все необходимое. Старик плеснул себе на руки несколько капель воды, вытерся грязным полотенцем, съел поданную ему на деревянном блюде густую кузя [37] Кузя — кушанье из пшена. . После этого он взял маленький кожаный турсук с айраном и вышел из юрты.

Вол, на котором он ездил верхом, был поблизости. Старик отвязал его, положил на спину деревянное седло, старый войлок и, сев на вола, погнал в степь тысячное стадо овец и коз.

После ухода стада тукал подошла к соседней юрте и сердито крикнула:

— Ты жива? Вставай скорей…

Не получив ответа, она вошла внутрь юрты и принялась толкать ногой кого-то лежавшего, прикрывшегося мешком, на войлоке около двери. Это была работница. Она вставала с восходом солнца, доила коров и кобылиц, ставила самовары, ездила на воле за водой к озеру, собирала в степи сухой кизяк, мыла посуду и только после всех, далеко за полночь, ложилась на свою убогую постель.

Под пинками тукал она шевельнулась, раскрыла глаза и, протянув: «И-а-у…», заснула вновь.

Тукал, рассердившись, сдернула с нее мешок. Тут уж работница совсем проснулась и встала на ноги.

— Вода вся вышла, съезди к озеру, — сказала тукал и, взяв кумган, пошла в степь.

От их голосов проснулся работник, спавший на телеге около юрты. Зевнул, потянулся так, что захрустели кости, натянул на ноги старые, сбитые сапоги с широкими голенищами, надел рваный бешмет, подвязался веревкой и, крупно шагая, подошел к телеге, на которой лежал бочонок с водой.

Работница впрягла вола.

— Рука у меня опухла. Вчера кобыла лягнула. Помоги запрячь, — сказала она.

Работник живо запряг вола.

— Ну, поезжай, — и он стегнул вола кнутом.

В степи поднялся шум — пригнали кобылиц. Верхом на жеребце проехал с ночного пастух.

Джайляу наполнилось шумом и гамом. Работник подошел к пастуху и, по обычаю, спросил:

— Скот здоров, Султан-ага?

Пастух, не глядя, сонным голосом ответил:

— Гнедая кобыла захромала, — видно, занозила ногу. Нужно будет показать ее старику Атабаю.

Вдвоем они стали привязывать жеребят. Дойных кобылиц было штук пятьдесят. Из них тридцать пять принадлежали Сарсембаю, а остальные — бедным казахам джайляу.

Подошли женщины и, перекидываясь шутками, стали ждать, когда работники и пастух привяжут их жеребят.

Тукал, работница и еще несколько женщин подоили кобылиц. Пастух ушел к Алтын-Кулю. Темный след его тянулся в сочной, блестящей зеленой траве…

Кончив дела, женщины вернулись к юртам. Тукал поставила самовар и стала раздувать огонь под двумя большими казанами: один — с молоком, другой — с водой.

Работница вынесла большие мешки с овечьей шерстью и стала сваливать их на камышовые циновки.

Из белой юрты вышла разодетая, красивая, но несколько сонная байбича. Посмотрев на работников, она сказала:

— Джолконбай, открой тютюнлык [38] Тютюнлык — отверстие для выхода дыма. и приподними с правой стороны кошму белой юрты.

Подойдя к котлу, она сердитым голосом, но сдержанно заметила работнице.

— Разве я вчера не говорила тебе: оставь черную и красную шерсть, валяй только белую!

Женщина растерялась и заискивающе проговорила:

— Ай, боже мой! Память у меня отшибло, забыла ваше приказание…

Она стала торопливо уносить мешки обратно и вынесла белую шерсть.

Кончив свои мелкие домашние работы, пришла Айбала. По распоряжению тукал, она разложила на солнце непросохший курт, развела огонь под третьим котлом и принялась варить творог.

Тукал понесла в большую юрту тяжелый самовар и начала приготавливать чай.

Из белой юрты вышел хозяин — широкоплечий, здоровый, хотя и начинающий уже седеть, Сарсембай.

Работница бросила дела и быстро подала ему медный кумган.

Бай, нежась на солнце, медленно начал умываться.

— Здешним лошадям надо дать отдых. Отведи их в табун. Оттуда приведи саврасого иноходца и сивого жеребца. Сегодня поедем с тобой в город, — приказал бай Джолконбаю, направляясь в юрту.

У двери он оглянулся и, обращаясь к Айбале, хлопотавшей у котла, сказал:

— Сноха! Видно, Карлыгач-Слу еще не встала. Пойди разбуди ее.

Карлыгач-Слу давно проснулась, но после вчерашних неприятностей стеснялась показаться матери и лежала, погруженная в мрачные думы. Работник открыл тютюнлык. В юрту хлынул поток свежего воздуха. Кошма с правой стороны была откинута. Лучи солнца проникли сквозь решетку киреге и заиграли на коврах, постланных на полу юрты. Было видно, как блестела роса на зеленой траве. Но избалованная красавица все еще лежала в кровати, ворочаясь с боку на бок под мягким одеялом. О чем бы она ни старалась думать, в памяти вставали вчерашние слова матери: «Если ослушаешься, не прощу тебе молока, которым вспоила тебя».