Надежда Чертова - Утренний свет

Высокий старик, выслушав по радио речь, уже полностью раскрыл зонт. Наверное, он солнца опасался, но лицо его в сумрачной тени зонта было спокойно, глубокие же морщины, рассекавшие лоб и щеки, как бы застыли.

— Какое начало! — задумчиво сказал он, глядя поверх толпы. — Тяжелая будет война.

Клавдия посмотрела на него с уважением и страхом. Толпа задвигалась, зашумела, потекла в разные стороны. «К Павлу! Надо к Павлу! Скорее!» — решила Клавдия. Только теперь она догадалась, почему он не пришел на реку.

Лихорадочное стремление двигаться, действовать охватило ее, и она торопливо, зашагала к центру города. Белый каменный особнячок горкома комсомола возле каланчи был хорошо ей известен, хоть она и не была комсомолкой.

У каланчи она приостановилась. Нет, она не может войти туда и не войдет. Перебравшись на другую сторону улицы, Клавдия укрылась в тени высокого крыльца. Окна в горкоме были распахнуты настежь, слышались телефонные звонки, голоса, много голосов, но среди них, как ни напрягала Клавдия слух, она не различила голоса Павла.

«Что я делаю? — тревожно подумалось ей. — Стою, прячусь… В такой час! Домой надо идти, к матери!»

Уже пробегая мимо элеватора, высокого, серебрящегося на солнце, она остановилась, пораженная внезапной мыслью: сегодня ночью в Киеве, в Севастополе люди уже погибали от бомб, дети в своих кроватках и пытающиеся их спасти матери.

Она испытующе глянула на небо — голубое, с чистой, очень спокойной линией горизонта…

Дома ее встретили угрюмым молчанием. Отец, заложив руки за спину, ходил взад-вперед по зальцу. У матери взгляд стал как будто тяжелее, и она скупо обронила:

— Опять война с немцами…

— А пожар-то был, что ли? — с робостью спросила Клавдия.

— Да у одних там, в городе, дровяной сарай загорелся, — с досадой ответила мать. — Людей только взбулгачили.

Во время обеда мать, верно, вспомнила о бомбежке Киева. Мать положила ложку на стол и в забывчивости вытерла ладошкой сухой рот.

— У меня бабка туда мощам поклоняться ходила, в Печерскую лавру, — горько, с недоумением сказала она. — Как же это они через границу-то пролетели?

Никто не отозвался ей. Мать вспомнила еще, что перед первой войной с немцами они с Диомидом как раз подвели оба дома под матицу и тогда же повалили могучий дуб, неуемно шумевший по ночам у ворот.

Она взглянула на мужа, но говорить об этом почему-то не захотелось.

А муж, отодвинув тарелку, вытер усы и бороду, перекрестился и сказал:

— Пойду-ка поспрошаю, — и хлопнул дверью.

Мать и дочь остались одни.

— Клаша… — мать крепко потерла сухие, тревожные глаза, — дочка, а я испекла сдобнушки-то.

— Не придет он, мама, — глухо, с какой-то непривычной, взрослой твердостью ответила Клавдия. — Вот она, моя доля.

В комнатах сейчас было как-то особенно тесно, казалось, давили даже стены. Клавдия, не выдержав, оставила мать одну с ее хлопотами в кухне и вышла во двор.

— Ну вот, война… — сказала она негромко, с недоверием оглядывая просторный двор, дремлющего пса, редкие зеленые яблоньки в соседском саду. Как будто ничто не изменилось…

Она отворила калитку, и тут ее едва не сбила с ног бывшая одноклассница Нюра Попова, толстая, круглая девушка, прозванная в школе «Бомбой».

— Я к тебе, Сухова! — крикнула она прямо в лицо Клавдии. — Повестки писать в военкомат пойдем. Все девушки пошли.

— Мне на работу, — слегка отступая перед ней, сказала Клавдия.

Бомба безнадежно махнула короткими ручками и помчалась дальше.

Сердце у Клавдии сжалось.

— Кому повестки? — закричала она вслед Бомбе.

— Мобилизованным! Ночью разносить будем!

Ни одной минуты больше Клавдия не могла оставаться дома. «Хоть по телефону позвоню!» — решила она. Крепко притворив калитку, взглянула на раскрытые окна — они были безмолвны, даже занавески не шевелились — и быстро пошла к вокзалу.

На улице беспокойно и как будто бестолково сновали люди. Небольшой и обычно тихий вокзал был неузнаваем. На перроне и прямо на путях стояли, сидели, ходили люди. Группы людей возникали, растекались и снова возникали.

Все оказывается, ждали поезда из Москвы, чтобы узнать новости о войне. Клавдия тоже пристально взглянула на дальний лесок, над которым обычно возникал дымок паровоза, но ничего не увидела.

В пыльном окне аппаратной она заметила сухонькую темную фигурку Марьи Ивановны и, ничего не понимая (с утра должен был дежурить Яков), вошла в комнату телеграфа.

Старая, глуховатая Марья Ивановна работала на телеграфе последние месяцы: скоро ей за выслугу лет должна была выйти пенсия. Зимой и летом, идя на ночное дежурство, она надевала высокие войлочные туфли, чтобы не застудить ревматические ноги, носила старинную прическу «навесом» и складывающееся пенсне со шнурком, которое почему-то тряслось у нее на лице, как только она начинала разговаривать.

Марья Ивановна нисколько не удивилась Клавдии. Она значительно посмотрела на нее поверх пенсне и заговорила так, словно Клавдия давно стояла у нее за спиной.

— Нет, я категорически, категорически… — Она положила палец на ключ, и рука ее сразу привычно задрожала. — Я не могу, не уйду сейчас. Пока пальцы двигаются… Ну и что же, что слышу плохо?

Марья Ивановна оглянулась на Клавдию и нехотя усмехнулась, — на лице у нее тотчас же обнаружилось множество подвижных морщинок.

— Канонады бояться не буду.

— Марья Ивановна! — Клавдия вспыхнула, порывисто шагнула к старухе. — Вы хорошая….

— В порядке вещей, в порядке вещей, — быстро и словно бы сердито пробормотала старуха:

— А где же Яков?

— Отпросился. — Марья Ивановна кивнула на окно и брезгливо поморщилась. — В очереди за мылом стоит. В третий раз.

— В очереди? За мылом?

В окно была видна длинная очередь у голубого вокзального ларька. Очередь стояла на самом солнцепеке, была она длинная, плотная, распаренная и, как видно, очень раздраженная. Клавдия заметила желтый хохолок Якова — он маячил уже около самого ларька.

— Мыло… — еще раз, не понимая, повторила Клавдия.

— На жизнь и на смерть запасти хотят, — скрипуче и зло сказала Марья Ивановна.

И Клавдии вспомнился весь этот длинный день: синяя Боровка, речь Молотова о бомбежке наших городов… На западе уже шли теперь сражения, там падали убитые, раненые. А здесь, на Прогонной, стояла очередь за мылом… Все это была война.

— Страшно, Марья Ивановна, — тихо сказала Клавдия.

— Страшно, Клавдюша, — откликнулась старуха и вздохнула.

Они замолчали. Через стену донесся до них голос диктора, отчетливо и с торжественностью оповещавшего население о полном затемнении городов, о сигналах воздушной тревоги…

Оставшись одна, Клавдия тотчас же принялась звонить в горком комсомола. Она спросила Качкова. В первый раз ей ответили: «Качков на митинге», во второй раз: «Его вызвали в горком партии», а в третий сказали коротко и сухо: «Его нет и не будет».