Надежда Чертова - Утренний свет

Одетый в военную форму, он читал газету.

Клавдия не сразу узнала Павла Качкова в солдатской шинели. Ее словно обдало горячим ветром, и она подошла к нему на немеющих, точно бы подламывающихся ногах.

— Ты… тоже уезжаешь?

Выражение радостной изумленности так и осветило исхудавшее, озабоченное лицо Павла.

— Ты пришла? Так быстро? — непонятно спросил он.

— Я дядю Ваню провожаю. А ты тоже призванный?

— Нет. Я добровольно.

Он скупо объяснил, что все эти дни пришлось ему неотлучно сидеть в горкоме. На фронт он уезжает вместе с большой группой комсомольцев — призывников и добровольцев.

— У всех семьи здесь, провожают, а я один… Насилу упросил одного мальчонку сбегать за тобою.

— Не видела мальчонку, я сама, — убито прошептала Клавдия, и губы у нее задрожали.

Павел, сразу став серьезным, взял ее за руку.

— А мы постановили здесь не плакать, — сказал он медленно и несколько затрудненно. — На фронт надо ехать злым. Ты ведь знала, что я непременно поеду… Первым поеду!

— Да… нет.

Она стояла перед ним, румяная и потерянная. Он открыто и жадно разглядывал ее нежное удлиненное лицо, большой красивый рот, прямые, очень тонкие, светящиеся каштановые волосы, которые как бы оттеняли блеск темных глаз, хрупкую, чуть неровную линию плеч…

— Как я рад тебе, — медленно, не сводя с нее глаз, сказал Павел. — Милая ты моя Клавдия… Значит, я не один?

— Да! — тихо, но твердо отозвалась она и вспыхнула до ушей. — Только я схожу на телеграф, отпрошусь. Я скоро, — добавила она скороговоркой.

Павел смотрел ей вслед, улыбаясь, она беспрестанно оборачивалась и помахивала ему тонкой ладошкой, пока не скрылась за поворотом дамбы.

Бойцы части, куда влились мобилизованные со станции Прогонная, в этот же день получили обмундирование, но что-то задержало отправку эшелона, и вечером в березовой роще за вокзалом образовался походный лагерь. Отовсюду пришли женщины, девушки, матери, со станции и из города, — все с белыми узелками прощальных гостинцев. Мужчины, одетые в военную форму, были непривычные и какие-то уже не свои; это очень остро напоминало о скорой разлуке.

Необычайно было в этих проводах полное отсутствие пьяных, — Павел радостно отметил это. Он стоял на опушке рощи, глядя на пеструю толпу. Люди вели себя с необыкновенным достоинством. Около каждого бойца толпились его близкие — мать, отец, жена с ребятишками… Павел был один, и бойцы наперебой старались вовлечь его в свои семейные кружки. Делалось это с такой деликатной настойчивостью, с таким строгим и чистым дружелюбием, что Павлу трудно было отказываться. Но он уклонялся от приглашений — ждал Клавдию.

Он думал о том, что Клавдия не похожа ни на кого на свете, одна она такая, — особенная, необыкновенная. Как теперь жалел он, что не встретился с нею до недавней памятной ночи! А ведь приметил ее давно, с самого приезда на Прогонную. Недаром же нравилось ему заговаривать с Клавдией, видеть, как она нежно вспыхивала, не знала, куда девать руки, и все-таки смотрела на него прямо и требовательно.

Сколько раз, проходя мимо большого окна телеграфа, он с любопытством взглядывал на ее хрупкую фигурку! Мог ли он думать…

Павел так размечтался, что не заметил, как живая, настоящая Клавдия вышла из-за старой, дуплистой березы, и даже вздрогнул: она была в светлом легком платье, и в руках у нее белел узелок с гостинцами!

— Я принесла тебе сдобнушек, мама испекла, — сказала она, слегка запыхавшись. — Они такие вкусные!

Павел взял узелок, счастливо улыбаясь.

— Спасибо, милая, и твоей маме спасибо. Ну, теперь пойдем.

Они быстро зашагали в сторону пруда.

В тот момент, когда они обходили дымящуюся походную кухню, молоденький повар в белом колпаке шутливо постучал уполовником по краю котла и неожиданно сильным, мужественным, просторным голосом запел песню про Волгу-матушку.

Песню подхватили сразу мужские, девичьи, ребячьи голоса, и она разгорелась, как пожар, во всем лесу.

Павел и Клавдия так и замерли около запевалы. Они пели вместе со всеми одну песню, и другую, и третью, потому что невозможно было оторваться от этого стройного потока голосов.

Осторожно обняв Клавдию, Павел немножко неловко повел ее дальше. Женщины с Прогонной смотрели им вслед затуманенными, жалостливыми глазами. Никто даже не вспомнил, что никогда ранее не видели их вместе: в горестный час расставанья все было как-то допустимо и понятно.

Клавдия шла легко, подняв голову, сияющая наперекор всему, и один немолодой солдат, взглянув на нее, не удержался и спросил Павла:

— Твоя лебедушка-то?

Павел молча кивнул: «Моя».

Они сели у самой воды, уже темнеющей и прохладной. В лесу тушили костры, и ребятишки встревоженными кучками с плачем брели в поселок: им не хотелось уходить домой от отцов, ставших вдруг солдатами, от песен. Женщины, строго покрикивая на ребят, проводили их через железнодорожную насыпь и возвратились к мужьям.

— Я тоже останусь, — сказала Клавдия, глядя в черную воду пруда. — Не хочется спать. Посидим.

Павел сбегал к эшелону, принес шинель, накинул ее на плечи Клавдии. Они сидели тесно, почти не видя друг друга в темноте, которая быстро одевала и рощу и озеро. Уже пропало ощущение отъединенности, мира и тишины, какое было здесь днем, под солнцем. Отчетливо слышался разноголосый гомон вокзала, пыхтенье маневрового паровоза. Мимо то и дело проносились длинные эшелоны, без гудков и огней. Тогда частый, как бы задыхающийся, металлический перестук врывался в рощу, и тревожное, раскатистое эхо нарастало, подобно грому.

Клавдия каждый раз вздрагивала и оглядывалась на ту синеватую мглу за рощей, где — на восток и на запад — разлетались прямые, стремительные пути.

— Вот уж и ночь, — сказала она, когда грохот одного из эшелонов прокатился через лес и затих вдали. — Как быстро…

— Тебя не будут искать дома?

— Нет, мама знает. А отец… — Клавдия пожала плечами. — Отцу я ничего не говорила.

Павел тихонько высвободил руку и в темноте, как слепой, провел пальцами по ее лицу, по хрупкому плечу.

— Хочу тебя запомнить — всю.

Клавдия кивнула головой, он задержал пальцы на ее почти ребяческом локотке и после долгой паузы тихо спросил:

— А ты не ошибаешься, Клавдия?

— Нет! — Клавдия шевельнулась и, почти перестав дышать, положила голову ему на плечо. — Нет.

— Будешь меня ждать?

— Да, да! — шепнула она и порывисто вздохнула.

Так просидели они, укрывшись одной шинелью, последние часы перед разлукой. Короткая летняя ночь пронеслась, словно на крыльях. Мягкий лепет травы, нависшие над прудом темные купы деревьев, железный грохот проходящих эшелонов — все это навсегда вошло в память Клавдии. «Запомни, запомни каждый звук и каждую былинку у ног», — повторяла она себе и не могла открыть глаз в каком-то блаженном полусне: теплое, жесткое плечо Павла, его сильные и нежные руки — вот что было сейчас главным в мире…