Надежда Чертова - Утренний свет

На рассвете лагерь подняли, бойцы наскоро умылись, получили хлеб, построились и зашагали к вокзалу.

Женщины, и среди них Клавдия, дрожащая в ознобе, пошли сзади, на некотором отдалении, прямо по высокой росистой траве. Клавдия смутно слышала приглушенное всхлипывание, тихий, отрывистый разговор. После бессонной ночи слегка кружилась голова, и было ощущение странной невесомости во всем теле. Впереди то один, то другой боец вдруг оглядывался и долго шел неловко, одним плечом вперед.

— Твой глядит, — шептали тогда жене бойца.

— Сердечушко родимое!

— Не плачьте, слышите?

— Проводим по чести, а тогда уж…

Клавдия терзалась и от своей боли и от жалости к подругам. Но вот оглянулся Павел, и немолодая женщина с большим бледным ртом тронула ее за локоть:

— Твой, твой…

Клавдия, как и все, улыбнулась Павлу и помахала ему рукой.

В этот момент ей почудилось, что в стороне от всех, около низкого кустарника, стоит ее мать в темной праздничной шали и с тяжелым свертком в руках.

Клавдия удивилась, хотела оглянуться на кустарник еще раз, но тотчас же забыла обо всем: бойцы уже вступили на Вокзальную площадь, и Павел вышел из рядов и взял ее под руку.

В поле рассыпались ребятишки — они собирали прощальные букеты, безжалостно, с корнем, вырывали свежие, в утренней, росе цветы. Павел и Клавдия миновали вокзал и остановились на самом краю перрона.

— Простимся здесь, — сказал Павел, крепко держа ее за руки.

Он так долго, так неотрывно смотрел на Клавдию, что у нее навернулись слезы. Сдвинув каску, он поцеловал ее в дрожащие, приоткрытые губы. Клавдия растерянно положила ему руку на плечо, но рука соскользнула, и Клавдия почувствовала, как под ладонью сильно и прерывисто бьется его сердце.

— Па ва-го-нам! — донеслась с вокзала резкая команда.

Клавдия шагнула к Павлу, губы у нее покривились. Он бережно поцеловал ее в оба глаза, потом, уже торопясь, — в щеку, слегка оттолкнул, махнул рукой и, придержав саперную лопатку, побежал на вокзал.

На перрон уже не пускали. Бойцы один за другим отрывали от себя женщин, ребят и, посуровев лицом, быстро взбирались в теплушки, убранные свежими березовыми ветвями. В руках бойцы крепко сжимали винтовки и букеты полевых цветов. Женщины плотно стояли за полосатой оградой. Никто из них действительно не плакал, а когда одна женщина не выдержала и вскрикнула, ее тотчас же загородили спинами и сурово заставили замолчать.

Паровоз загудел, запыхтел, окутался понизу парами, вагоны дрогнули, и зеленые ветви на них затрепыхались под ветром. В одном из вагонов вспыхнула песня — пели одни мужские голоса, — в другом заиграла гармонь с колокольцами, и состав, сначала медленно, потом все ускоряя ход, двинулся мимо берез, мимо вокзала, мимо огромной толпы провожающих. Клавдия, как и все, махала платочком и вся тряслась от волнения, тщетно пытаясь улыбнуться. Павел высунулся из теплушки, взмахнул букетом, глаза его неясно блеснули из-под каски, и больше она его не увидела.

Тотчас же с необыкновенной отчетливостью она поняла, что стоит одна, в толпе таких же одиноких женщин. Кто-то, задыхаясь, принялся причитать за ее спиной, кто-то вскрикнул и заплакал в голос. Клавдия побелела и, наверное, опустилась бы прямо на-камни, если бы сильные руки не подхватили ее. Она подняла голову и сквозь слезы увидела спокойное желтоватое лицо матери.

Тут силы совсем ее покинули, она уткнулась матери в грудь и дала надеть на себя пальто. (Это, значит, ее пальто держала мать, стоя у кустарника!)

Они выбрались на перрон, перешли через пути и медленно побрели домой.

Мать все еще держала Клавдию за руку и ни о чем не спрашивала.

— Теперь ничего, мама, — первая виновато сказала Клавдия. — Я только озябла.

— Виданное ли дело — в платьишке одном. Нынче весна ведь поздняя.

В голосе матери слышался укор, и она почему-то очень тяжело дышала.

— А ты давно пришла… туда? — спросила Клавдия, не смея поднять головы.

Матрена Ивановна по старой привычке вытерла сухие глаза и мягко усмехнулась.

— Мама! — крикнула Клавдия и, вся в слезах, плача и смеясь, кинулась к матери.

Та отступила и даже подняла руки, как бы защищаясь.

— Собьешь ведь, дурочка. Слушай-ка, чего скажу.

Было что-то такое в серых влажных глазах матери, что остановило Клавдию, и она мгновенно стихла.

— Может, не по-матерински я делаю, — с торжественностью начала Матрена Ивановна, но осеклась и, как бы стыдясь, скороговоркой добавила, — а только за тридцать-то пять лет я такой ласки от отца не помню. Скрытная ты, в меня пошла.

Клавдия с робостью глядела на бледное, большеглазое лицо матери. Впервые мать говорила с ней как с женщиной. Значит, пришло время…

— Ну, теперь рассказывай, — властно сказала мать.

Клавдия вздохнула с облегчением: она готова была раскрыть матери самые потайные свои мысли.

— Ему уже двадцать лет, — начала она, торопясь и не замечая легкой усмешки матери. — У него отец машинист старый, живет на такой же вот маленькой станции. Там еще пруд есть. Павла комсомол прислал работать сюда…

— А мать у него где же?

— Померла.

— А-а… — снова глуховато и значительно протянула Матрена Ивановна.

Клавдия подождала, но мать молчала, глядя себе под ноги.

— На войну он сам пошел, добровольно. Его в военную школу определяли, да он не захотел: война, говорит, лучше выучит.

— Видать, хороший человек.

— Он вернется, мама.

Мать медленно покачала головой.

— Обязательно вернется! — убежденно повторила Клавдия.

— Ну-ну… Дай-то бог.

Они стояли у своей усадьбы. Матрена Ивановна медлила отворять калитку, и Клавдия поняла, что дома она не скажет ни слова. Тогда, внезапно осмелев, она взяла мать за руку.

— Пойдем, ты устала.

К ее удивлению, мать покорно вошла во двор.

Утром, рассеянно взяв сверток с едой, поданный матерью, Клавдия отправилась на вокзал.

Когда она подошла к путям, со станции как раз тронулся длинный состав. В широко раскрытых дверях теплушек стояли и сидели, свесив ноги, красноармейцы… Клавдии показалось, что они все смотрели на нее. Невольно она оправила волосы и оглянулась.

Она и в самом деле стояла одна посреди широкой улицы. Теплушки, грохоча на стыках, плыли и плыли мимо нее. Вдруг один красноармеец, очень молодой, бритоголовый, высунулся из двери и нерешительно махнул ей рукой. Должно быть, в теплушках увидели, как худенькая, большеглазая девушка, прижав руки к груди, шагнула вперед, сорвала с себя косынку — желтенькую, в горошек — и принялась прощально ею размахивать. Тогда множество рук замахало ей в ответ.

Клавдия стояла с косынкой в руках, пока последний вагон, тускло блеснув сигнальным фонариком, не скрылся на повороте.