Надежда Чертова - Утренний свет

Слова эти прозвучали для Клавдии страшным приговором:

«Нет и не будет».

В полночь Клавдия вышла с дежурства и увидела, что все изменилось вокруг. На станции, в поселке и в городе погасли огни, кое-где на путях вспыхивали и пропадали слабые светлячки фонарей, — человека совсем не было видно, и только фонарь раскачивался и мигал у самой земли. В синей темноте июньской ночи молчаливо пыхтели паровозы (им полагалось теперь гудеть только в час тревоги) и слышался скрежет маневрирующих составов.

С трудом, спотыкаясь о шпалы и поминутно вздрагивая, Клавдия перебралась через пути. Навстречу ей поползли слепые дома в темном разливе садов. Так еще никогда не было — ни в детстве, ни даже в сказке.

Одним духом домчалась она до своего дома, с разлета грохнула калиткой и, едва дождавшись, когда откроют дверь, торопливо прошла вслед за матерью в родительскую спальню.

— Это что еще такое? — проворчала мать, подвигаясь на постели.

— Мне лучше здесь, — глухо, в подушку, сказала Клавдия. — Я боюсь чего-то, мама.

— Ну-ну, — неопределенно протянула мать и погладила ее по затылку. — Бояться-то пока нечего, глупая.

Мать лежала неподвижно и, когда голова Клавдии отяжелела у нее на плече, высвободила правую руку и в темноте перекрестила дочь широким, истовым крестом.

В третью ночь войны в гулкой предрассветной тишине загудел паровоз — два коротких гудка и один длинный. Скоро к нему присоединился второй паровоз. Странно и тревожно диссонируя, они начали гудеть в два голоса.

— Тревога, мать, — сипло сказал из кухни Диомид Яковлевич.

Он тяжело спустил ноги со скамьи и тотчас же услышал спокойный голос старухи:

— Вставай, дочка! Гудят! Пальтишко не забудь надеть.

Клавдия накинула пальто и вместе с отцом вышла на улицу.

На дороге, у ворот домов, стояли группы людей, похожих на призраки в серой предрассветной мгле. Гудки паровозов затихли, и тогда стали слышны негромкие голоса:

— На Москву летят.

— Не мы же им нужны, прости господи!

— А мы все-таки на тракте.

— У них тракт: Смоленск — Москва…

— Летают, гады!

— Дожили!

— Нельзя, гражданин, так падать духом.

Клавдия вскинула голову и сначала услышала, а потом смутно увидела в высоком небе темные, плавно движущиеся точки. Это летели о н и, немцы.

Москва лежала на востоке, за лесами, настолько далеко от Прогонной, что отсюда невозможно было увидеть ее небо. Но над горизонтом уже всходила ранняя заря, и от этого казалось, что там, где-то далеко-далеко, разгорается пожар.

Вражеские самолеты пролетели, и на пути, тоже вдали от Прогонной, стали вспыхивать и гаснуть бесшумные белые облачка.

— Зенитные орудия бьют, — неторопливо сказал какой-то мужчина.

И тут в светлеющем небе снова возник и стал отвратительно нарастать высокий вой: должно быть, то была вторая волна самолетов. На этот раз их совсем не было видно, но вой приближался и скоро вибрирующе зазвенел, казалось, прямо над головой. Люди невольно поднимали плечи и пятились в тень, к домам, к воротам. Потом вой свалился на восток и стал затихать.

Клавдия молча, с широко раскрытыми глазами, стояла за плечом отца: она еще не совсем понимала, что происходит.

— Ты бы накинула шаль, простынешь! — услышала она встревоженный окрик.

На крыльце, оказывается, стояла мать. Высокая, вся в белом, она, закинув голову, смотрела в воющее небо.

— Как тать в ночи, — проговорила она с обидой и отвращением. — А ты вот стой, жди, когда смерть на тебя сбросят.

Никто ей не ответил. Какая-то древняя бабка, невесть откуда появившаяся у ворот Суховых, принялась уверять, что немецкий самолет похож на большой огурец. «Огурчом, огурчом», — шепелявя, повторяла она и обиженно жевала губами, хотя никто и не думал ей возражать.

Был ли налет недолгим или немцы, не достигнув Москвы, повернули обратно, только скоро в небе, все на той же недоступной глазу высоте, пронеслись они уже на запад.

— Уходят! Уходят! — с досадой завопили мальчишки.

— Держи их! — произнес насмешливый голос, тот самый, что сказал о зенитных орудиях.

Мать ушла в дом. Отец, мельком глянув на Клавдию, заложил руки за пояс и пошел во двор. Неторопливо вынес он из сарая железную лопату, поплевал на руки и принялся среди зеленого огорода копать щель, убежище от бомб.

Он работал не разгибаясь, и скоро уже наметилась узкая черная полоса будущей щели. Тут в садике у соседей вскрикнула и запричитала женщина.

Клавдия, молча смотревшая на отца, подняла воротник пальто и через боковую калитку побежала к соседям.

— Дядю Ваню призывают на войну, — сказала она, возвратясь, и неожиданно добавила: — Дай помогу.

— Спи иди, — буркнул отец, подавая ей, однако, лопату; себе он взял другую. Вдвоем они усердно принялись копать канаву, то и дело поглядывая на яблоневый садик соседей.

Там сначала появились дети — двое маленьких мальчишек, которых Клавдия в обычное время как-то не замечала. Оба прилипли к реденькому частоколу и, робко шмыгая носами, наблюдали за работой Суховых. Потом вышел Иван — молодой кустарь, работавший в артели плетеной мебели. Он тоже подошел к забору.

— Ухожу, Демид Яковлич, — сказал он, странно растягивая вздрагивающие губы.

— Слыхал, — откликнулся отец коротко и вытер пот с лица.

— Так бы оно ничего, — сказал Иван и, немного приглушив голос, добавил: — Детишки вон малы. От детишек трудно.

Так началось это горестное четвертое утро войны.

Отец и Клавдия с упрямым остервенением копали канаву. Мать, неодобрительно хмурясь, молча ходила мимо. У соседей то и дело выбегала в сад заплаканная жена Ивана, она стряпала прощальные лепешки и беспокойно окликала Ивана. А Иван выпил и бродил между яблоньками в новой рубахе без пояса. Принаряженные мальчишки не отставали от него ни на шаг. В конце концов отец усадил их в тачку и, напряженно улыбаясь, стал катать по саду.

После завтрака, в жаркий полдень, семья Суховых вышла к воротам — провожать соседа. Он вынес на руках обоих мальчишек, был красен и все так же напряженно улыбался. Сзади шла семья — жена, теща, молоденькая сестра. Женщины плакали и протяжно причитали. Дойдя до Суховых, Иван поставил мальчишек на землю, низко поклонился, подошел к Матрене Ивановне, обнял ее и крепко поцеловал в губы. У матери задрожало лицо, медленная слеза поползла по щеке. Она обернулась к Клавдии и строго сказала:

— Ступай проводи дядю Ивана, от нас ото всех.

Когда стали подходить к вокзалу, Иван прикрикнул на женщин, и они замолчали.

На перроне толпилась большая группа мобилизованных. Возле каждого мобилизованного стояли женщины, ребятишки, лица у всех были усталые и спокойные.

Только один отдельно маячил в стороне.