Роман Ругин - Ранний ледостав

Таясь, кажется, тоже увидела Арсина: перед тем, как сесть на нарту, посмотрела в его сторону, а потом перевела взгляд на ведущую к лесу дорогу, как бы приглашая поехать следом.

Когда нарта Таясь, легко скользя по накатанной дороге, скрылась за молодыми березками, стоявшими на опушке леса, Арсин натянул широкие отцовские лыжи и, закинув за плечо ружье, заспешил в противоположном направлении — в сторону речки Полянг Соям. Если даже кто и наблюдал за ним, решил бы, что солдат торопится на охоту в густой лиственничный бор, где в эту пору водятся глухари.

Но как только последние дома поселка скрылись за зелеными молодыми елями, он резко повернул и, не разбирая дороги, напрямую побежал в сторону речки Нарпенг Соям. Отвердевший наст держал хорошо, и Арсин, расстегнувший свой полушубок, мчался легко и свободно, широко размахивая правой рукой, в которой держал солдатскую шапку-ушанку со звездочкой. В нетерпении он все убыстрял и убыстрял бег и пошел немного спокойнее только тогда, когда показалась знакомая просторная деляна, на которой лежали сложенные в небольшие ровные кучки ветви поваленных ураганом деревьев.

Еще издали он начал искать глазами, потом наконец услышал упряжку, а вскоре и увидел за низким осинником Таясь, нагружавшую нарту березовыми дровами. Заметив его, собаки сначала заскулили, потом громко залаяли.

— Шитам! Тихо! — прикрикнула она на собак и, заметив Арсина, застыла с березовой слегой в обнимку.

Не помня себя, он рванулся вперед, протянув к ней руки. Изо рта его вырывались клубы пара; и когда ему оставалось лишь несколько шагов, Таясь вдруг выронила свой груз и, словно ей враз отказали ноги, стала медленно оседать на снег.

Арсин успел подхватить ее и, бережно прижав к своей разгоряченной груди, тихо и нежно, как мать ребенка, погладил по бледным щекам, узкому лбу, по выбившейся из-под платка пряди слегка заиндевелых волос, по закрытым глазам, на которых проступили слезинки…

— Арсин, — еле слышно прошептала она, приходя в себя, и столько нежности, столько любви было в одном этом тихом слове; по ее щекам, словно переполнившая весеннее озеро талая вода, неудержимо хлынули слезы. Арсин и сам готов был расплакаться. Вся сила, все мужество понадобились ему, чтобы видеть, как горько и безутешно плачет любимая…

Наконец она совладала с собой, вытерла глаза уголком платка и тихо спросила, уткнувшись ему в грудь:

— Ну почему, почему ты не написал, Арсин? Ведь живой остался…

— Сначала у партизан был, в тылу у врага, — сбивчиво начал объяснять он, — какие уж там письма… А потом, когда в госпитале… не знаю даже… Сама ведь помнишь, плохо пишу…

Этот довод не удовлетворил ее.

— Ну и что? — с горечью выдохнула она. — Что из того, что плохо пишешь? Мог бы хоть одно слово нацарапать. Товарищей попросить. Чтобы мы тут знали, что ты жив…

— Мог, конечно, — сокрушенно вздохнул он. — Только как я свои слова другому-то передам? Ведь тебе же писать… Стыдно… А матери… честно говоря, и не подумал. Глупо, конечно… Хотел тебя, Таясь, удивить.

— Меня? Чем удивить? — Она недоуменно подняла заплаканное лицо.

— Хотел неожиданно заявиться. Как сказочный богатырь Ими Хилы…

— Вот и удивил, — печально сказала она.

— Дурак, конечно, да. — Он стиснул ее хрупкие плечи. — Но ведь я же, Таясь, надеялся… Мы ведь с тобой поклялись… на острове Шиян… Или ты уже все забыла?..

— Глупый… Разве можно такое забыть… Но твои же родители, Арсин, извещение получили…

— Да, Таясь, да! — перебил он. — Но ведь похоронки бывают и ошибочными. Скольких людей после боя погибшими считали. А они, как придавленная к земле трава, выпрямлялись, оставаясь в живых. Так и со мной было. Живой я, видишь?

— Но кто же знал, что ты живой? Господи, если б хоть слово написал, если б хоть как-то подал весточку!

Она осторожно высвободилась из его рук, села на нарту.

— Да, вот и удивил всех… — тоскливо прошептал Арсин. Что он теперь мог объяснить Таясь, что сказать в свое оправдание. — А все же ты мне ответь, Таясь… — начал он, снова схватив ее за плечи и вплотную приблизив к ней лицо, но тут же решимость его и кончилась. — Скажи, Таясь… — Он глубоко вздохнул. — Как все же ты за Юхуром-то оказалась? Неужели никто не знал о наших с тобой отношениях?

— Ну, Юхур-то, скорей всего, ничего не знал.

— И о том, что ты… что у тебя будет…

— Знаешь, может, кто-то о чем-то и догадывался. Но о том, что на самой деле было…

— Да разве ж ты не могла ему об этом сказать!

— Сказать! Как сказать, если родители без меня все решили… И калым обговорили. Юхур из своего стада десять важенок отдал…

— Но неужели ты ничего не могла возразить? Объяснить? — Арсин от возбуждения встряхнул ее за плечи. — Ты же могла не согласиться! Могла… ох… ведь ты же знала, что ребенок будет.

— А что мне оставалось делать, Арсин? — сказала она жалобно. — Ты войди в мое положение…

— И ты, значит, ничего Юхуру до свадьбы не сказала…

— А я его до свадьбы и в глаза не видела. Ты что, забыл, как у нас парней и девушек женят?

— Ну, не знаю… Все же как-то надо было сказать.

— Кому сказать, Арсин? И потом: сказать и остаться на всю жизнь опозоренной… — Таясь запнулась, сильно прикусила губу. — О ребенке я Юхуру сказала потом, уже после свадьбы…

— Правда сказала?

— В первую же ночь. Разве такое скроешь? Ребенок не ягодка, чтобы положить в туесок да выкинуть…

Арена смотрел на нее со странным чувством: и уважение, и изумление, и что-то еще, необъяснимое, было в его глазах.

— И ты ему так и сказала…

— Что сказала? — не поняла Таясь, которой передалось его возбуждение.

— Ну… ну что ребенок от меня?..

— Смешной ты. Арсин. Сам же по себе ребенок не появится… Он спросил чей — я и сказала…

— Сказала, значит… — Он утер рукавом полушубка внезапно вспотевший лоб. — Значит, теперь мой ребенок будет его ребенком? Так выходит, Таясь? Ребенком Юхура?

— Выходит так, Арсин, — поникла она.

Понурясь, Арсин снял руки с ее плеч, устало сел рядом с ней на нарту, вытащил из кармана трубку и нервно набил ее табаком.

— Ну, ты ему сказала, а он что? — Рука Арсина, державшая трубку, безжизненно повисла между коленей. — Что Юхур-то?

— Не знаю, Арсин, — покачала она головой в робко провела рукой по его макушке. — Ничего не знаю… До сих пор не могу его понять. Тогда сказал: сам, мол, узел завязал. Кого, мол, теперь винить…

— Не обижал он тебя?

Она помотала головой.

— Молодец Юхур, — одобрил Арсин. — Простил тебя вроде… А только как же теперь-то? Тогда ведь меня не было, а теперь я вернулся…

— Не знаю… Нахмуренный вчера от тебя пришел. Лицо, как чага березовая, черное, совсем со мной не разговаривал…

— Да-а… — печально вздохнул Арсин и вдруг, насколько позволяли нарты, отодвинулся от нее. — Знаешь что, Таясь?