Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

— Хорошо. Желудок мой с удовольствием принял спирт.

И он протянул стаканчик мне. Я тоже выпил. Какое-то пойло.

Пахнет жженым деревом. Меня затошнило, голова стала раскалываться от боли. Но я выпил еще, и постепенно по телу разлилась приятная теплота. Вспомнились пухлые Шурины губы.

— Сахнов, дай еще немного…

— Не дам, — спрятал он бутылку. — Нельзя так много-то, чего доброго, отравитесь.

Шура не идет из ума, и я отваживаюсь, спрашиваю у Сахнова, не видал ли он ее. Вдруг убита?..

— Не тот фруктик, ее не убьешь! — хмыкнул Сахнов.

— Фруктик? Какой еще фруктик? Что мне делать, Сахнов?

Он недовольно пожал плечами:

— И зачем только этих девок на фронт пускают? Тьфу!..

Я засмеялся. До чего же ты хороший человек, Сахнов!

Сегодня двадцать первое февраля. Месяц и двадцать четыре дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих есть и смех.

Майор Ерин у меня на позициях. Блиндаж мой ему очень нравится. И не удивительно. Сахнов содержит его в отличном состоянии — здесь тепло и сухо. И со стен земля не осыплется — он забрал их досками. Пол тоже деревянный, а в углу топится печь.

— Люблю расторопных людей, — говорит Ерин. — Видать, у Сахнова твоего не мякина в голове.

Я забеспокоился: чего доброго, Ерин еще вздумает забрать у меня Сахнова!.. Но нет, он уже о другом.

— Ты был в Париже? — спрашивает вдруг.

— Никак нет!.. Не доводилось.

— Я тоже не был, — говорит Ерин. — Там, я слыхал, много армян живет?..

— Армяне там, верно, есть.

Я недоумеваю, к чему бы эти расспросы. Да, я тоже слыхал, что во Франции много армян. Мне даже как-то попалась в школьные годы армянская газета, издающаяся в Париже. Она запомнилась рекламой ресторана: «Как ты можешь жить в Париже и хоть раз не зайти в чудесный ресторан «Кавказ»?..»

Ерин протянул мне вдруг номер «Красной звезды».

— Прочти-ка на последней странице очерк о коммунисте Мисаке Манушяне. Знаешь такого?

— Нет, впервые слышу это имя.

— А он может составить гордость вашего народа! — сказал Ерин.

И я читаю короткое сообщение ТАСС. Оно о том, что гестаповцы двадцать первого февраля в Париже расстреляли группу мужественных борцов Сопротивления. Это были коммунисты разных национальностей, объединенные одной общей целью: уничтожить величайшее зло человечества — фашизм. Руководителем группы был французский коммунист, славный сын армянского народа Мисак Манушян. Он и его товарищи расстреляны гестаповцами только за то, что, беззаветно любя жизнь и ненавидя фашизм, они с оружием в руках боролись против гитлеровского «нового порядка»…

Я несколько раз перечитал сообщение ТАСС, и печаль во мне невольно смешалась с гордостью.

— Армяне извечно боролись за правое дело, против тирании и захватничества. Они страдали и погибали, но не сдавались.

— Я знаю, — сказал Ерин. — Оставь эту газету у себя. Прочитаешь бойцам.

Манушян не идет у меня из головы. Кто он, какими судьбами его забросило в Париж? Интересно, молод ли был? Мои вопросы остаются без ответа? Но одно я вижу ясно в своем воображении: вот он, этот человек, гордо стоит под дулами винтовок палачей, готовый отважно принять смерть, как Степан Шаумян стоял когда-то в Закаспийских песках с раскрытой и окровавленной грудью перед дулами винтовок других палачей. Где только не проливалась за свободу кровь армян!.. И сейчас вот во Франции, в Париже… И определенно Мисак Манушян не единственный из армян попал в застенки гестапо…

Я все думаю, думаю. В моем мозгу постепенно выкристаллизовывается легенда этих дней. Образ Манушяна почему-то ассоциируется с образом начальника инженерной службы нашей дивизии Арто Хачикяном.

И кажется мне, что Манушян тоже, наверно, был такой же высокий, плечистый, с большим и добрым лицом.

Я поспешил к Хачикяну.

— Арто, ты слыхал о Мисаке Манушяне?

Он на минуту задумывается, потом качает головой: нет, мол, не слышал. А прочитав газету, снимает шапку.

— Видишь, — говорит он, — такие-то люди и поднимают славу народа.

В этот день Арто выпил водки. Мы стоя пили с ним во славу памяти нашего соотечественника, погибшего в борьбе с фашизмом.

Сегодня двадцать четвертое февраля. Уже месяц и двадцать семь дней, как мне исполнилось двадцать. В записях моих буря и вихрь.

Постепенно мы привыкли к оборонительным боям. Даже в гости друг к другу ходим в блиндажи и землянки. Ко мне часто забегает Шура. И все подарки носит: то носовые платки принесет, то белые подворотнички, которые сама и пришьет к гимнастерке.

— Дай белье твое постираю, — просит она меня каждую субботу.

— Не дам! — сержусь я. — И вообще твоя заботливость меня бесит.

Она плачет. Я сожалею о сказанном и, чтобы примириться, отдаю ей белье.

Сейчас мы все сыты. Хлеба получаем по кило двести граммов на брата. Даже не все съедаем. Поначалу Сахнов сушил сухари. Но потом ему это надоело. Да и как таскать с собой столько сухарей?.. А однажды он вдруг сказал:

— Ведь из этих остатков можно такое пиво сварить, лучше любого заводского получится.

Я усмехнулся, а сам подумал: неужели Сахнов и это умеет?

— Ты серьезно? — спросил я у него.

— Вроде я вам никогда не врал, — обиделся Сахнов.

— Ну что ж, тогда давай вари.

— Для пива дрожжи нужны. Понимаете? Без дрожжей никак нельзя.

На следующий день он попросился в тыл, за дрожжами.

— Это недолго, — уверенно сказал он. — Съезжу и привезу. Будет у нас пиво собственной марки.

— И мы обменяем его на махорку, — добавил я. — А?

— Можете даже на «языка» с немцами обменяться. Это дело ваше.

И я послал Сахнова в тыл, за дрожжами. Хотел денег ему дать — он не взял.

— Кому сейчас деньги нужны…

Положил в мешок пару своих валенок, шинель, пять пар трофейных сапог, несколько брюк и гимнастерок, закинул его за спину и ушел.

Вернулся Сахнов через три дня. С дрожжами вернулся.

— Перешел реку, сел в кузов попутного грузовика и вечером был в Ленинграде, — рассказывал он. — Город уже восстанавливается. Трамваи ходят, хлеб есть — по карточкам выдают. Люди малость оправились. Только вот с топливом плохо.

Сахнов собрал остатки хлеба, долго варил-колдовал, потом слил жидкость в большой стеклянный баллон, добавил дрожжей, закупорил и зарыл в землю.

— Через неделю поспеет.

Долго он объяснял мне секрет приготовления пива, но я так ничего и не понял. А ему почему-то очень хотелось, чтобы я освоил это дело…

— Любое ремесло — это тебе всегда кусок хлеба, — сказал он, огорченный моей неспособностью. — Вы же разумный человек, сынок. Не понятно, почему такое простое дело не уразумеете.