Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Сегодня восемнадцатое мая. Уже четыре месяца и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих реликвия.

Добрая старая песенка. Когда прошла зима и когда пришла весна?

Весна принесла нам новые заботы.

Под растаявшим снегом у нас в траншеях оказалось девятнадцать трупов.

Я приказал собрать трупы и закопать.

Прорыли из траншей канавы к реке, спустили вонючую, гнилую воду — свет увидели.

Дает о себе знать нехватка еды. Зимой по замерзшей реке нам регулярно доставляли продукты. А теперь ледяной наст растаял, река угрожающе вспучилась. Немцы, которые держат ее под обстрелом по всей шири, даже по ночам не спускают с нее глаз. Многие наши лодки и плоты с провиантом не доходят до нас, гибнут под огнем вражеской артиллерии.

Сахнов больше не варит пиво. Нашим никак не удается навести переправу через реку. Ночью строим, а днем противник все разрушает.

Сахнов протянул мне что-то горячее из своего котелка. Попробовал. С трудом заглотнул и ору Сахнову:

— Что за мерзостью ты меня кормишь!

— Древесная кора. Я ее в Сибири привык есть. Что, не вкусно?

— Как же, свиные отбивные!

Сахнов вздохнул:

— Что делать, сынок, придется потерпеть. Как-никак, а жить надо.

Вновь нарождающаяся зелень благоухает. Раненые деревья усыпаны почками, воронки от снарядов тоже зазеленели травой. Надо жить.

Сахнов часто пропадает часа на два. Возвращается промокший, зуб на зуб не попадает. Я наконец взорвался:

— Где тебя черти носят?

— С чертовой бабушкой шашни закрутил!.. Три дня уже, как с ординарцами комполка воду в речке пьем. Помните, зимой затонули грузовики и фургоны с провиантом? Вот и ныряем, ищем, где там консервы запропали.

Я категорически запретил ему лезть в реку.

— Старик ведь уже, заболеешь…

Он не без грусти глянул на меня.

Вечер. Сахнов разбудил:

— Вставайте-ка, сынок, я водочки раздобыл, погрейтесь.

Он выложил банку американской тушенки и бутылку «Московской». Я страшно удивился. Неужели мост наконец наведен?..

— Не зря потрудились, — довольно хмыкнул Сахнов. — Выудили-таки добро из речки. Будет ребятам провиант на несколько дней.

Не могу не восхищаться Сахновым. Поразительный человек! Никогда не думает о себе, все только о людях. Надо представить его к награде. Он этого вполне достоин.

Сахнов вскрыл штыком банку консервов и, улыбаясь, сказал:

— Давайте выпьем, благо, причина есть.

— Причина и верно есть, — согласился я. — Какое сегодня число?

— Кто тут считает дни? Кажется, седьмое июня. А может, и семнадцатое. Бог его знает.

— Точно — седьмое июня. И только вчера Англия и Америка наконец-то высадились во Франции.

— Понятно, — кивнул Сахнов. — Открыли все же союзнички второй фронт…

— Выходит, да. Наше радио сообщило…

Не знаю, до конца ли уверовал Сахнов в эту весть, во всяком случае ночь он спал спокойно и долго.

А мне очень радостно и, видно, потому не спится. Я пошел к своим солдатам, рассказывать им об открытии второго фронта. Они тоже как-то с трудом верят в это. Слишком долго ждали…

С Чудского озера дует теплый ветер. Лето. Зацвели акации. Ветер вспенил воды Нарвы, и они веселыми волнами бьются о берег. Мощная река, и непонятно, в какую сторону она течет. Так полноводна, и так глубоко ее русло…

Мы уже привыкли к позиционной войне. Но обе стороны убеждены в своем: мы твердо верим, что победим, а они уже видят перед собой гибель. Бог войны отвернулся от них. Ну, а мы его вовсе и не признавали. Наш бог — это гаубицы Гопина. Артиллерия. Странное дело: артиллерия — и вдруг бог. А пехоту у нас называют царицей полей. Но это, видно, придумали сами пехотинцы — для успокоения. Какая уж там царица, больше всех родов войск истекает кровью в этой войне. А может, потому и царица, что, гордо преодолевая боль утрат, она вновь и вновь впереди?..

Сегодня шестнадцатое июня. Уже пять месяцев и девятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои в неволе.

Томительные дни. Зарывшись в землю, противник обстреливает нас, мы — его. Невероятно нудная штука эта позиционная война. Меня так и подбивает схватить автомат, вместе с Сахновым рвануть в окопы гитлеровцев и заорать: «Убирайтесь, сукины сыны! Вы уже поперек горла стоите!»

Я надумал сходить на позицию друга своего Ивана Филиппова. Он теперь тоже командиром минометной роты. Наблюдательный пункт его в окопах у пехотинцев. Оттуда он и руководит боем. Признаюсь, не без корысти я шел к нему. Он из тех, кто не пьет, не курит и потому всегда сберегает для меня свою долю махорки и водки.

У него все в полной исправности: бетонированный блиндаж неприступен, в нем сухо, чисто. Все строго подчинено воинской дисциплине.

— Сидим вот, тухнем, — жалуется Иван. — В наступление бы…

Я мучаюсь тем же. Но Верховному командованию виднее… Я не успел обратиться к Ивану со своей просьбой, как он сам протянул «подарочек», десятидневный паек. Я даже смутился, пробормотал что-то по поводу того, что граблю его.

— Напротив, — сказал он, улыбаясь, — ты спасаешь меня от этих пагубных вещей.

У нас на плацдарме образовалось нечто вроде «черного» рынка. Многие бойцы не курят и не пьют, а потому обменивают свою долю спирта и махорки на хлеб, на сахар. Я тоже меняюсь, в основном на курево. Половину хлебного пайка обмениваю. Сахнов не возражает.

Я тут же, при Иване, прямо из горлышка хлебнул спирту. Иван закричал:

— Да это же самоубийство!

Конечно, Иван прав. Зачем я себя отравляю? Ведь мне всего двадцать, а у Шуры есть мечта…

Я попрощался с Иваном и вышел.

Темно. Может, от тумана в голове? Шагаю восвояси. Но что это, почему я так долго иду? Даже хмель у меня прошел от этой мысли. Я остановился под деревом и прислушался. Совсем рядом говорили по-немецки. Я вплотную прижался спиной к дереву и стал всматриваться туда, откуда слышался разговор. В ближайшей воронке возились с телефонными коробками два немецких связиста. Едва я увидел их, как винные пары улетучились. Хорошо, что я слился с деревом и гитлеровцы меня не видят. Но плохо другое: у меня только пистолет и две «лимонки» за поясом. А вокруг — поваленные деревья. Кровь во мне застыла. Эх, мама, мама, а сынок-то твой во хмелю угодил к немцам!

Никак не соображу, в каком направлении идти к своим. Компаса у меня с собой нет, да и темень.

«Из всякого положения есть выход», — утверждал мой отец. Либо пан, либо пропал.

На счастье, вдруг заговорили гаубицы капитана Гопина. Я узнал их и сразу сообразил, куда мне надо идти.