Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Блиндаж мой восстановлен.

Ребята прозвали Василия — Василием Брестским. И это, я вижу, нравится ему. Он ведь первым из нас на собственной шкуре познал зверство гитлеровских войск.

— Это было на рассвете двадцать второго июня, — рассказывает по моей просьбе солдатам подразделения Василий Брестский. — В первый же день войны Германия бросила против нас сто восемьдесят одну дивизию и восемнадцать бригад. Это в общей сложности пять с половиной миллионов солдат, четыре тысячи танков, пять тысяч боевых самолетов, пятьдесят тысяч орудий. Страсть какая силища!

Я смотрю на Василия и думаю: самый страшный наш день в этой войне — двадцать второе июня сорок первого года. С тех пор прошло три года, и противник уже познал силу наших ударов, но двадцать второе июня останется в нашей памяти как самый черный день. Василий в тот день был в Бресте и грудью встретил врага. А я был дома и узнал о войне спустя четыре часа после ее начала.

Не будь того дня, и не пришлось бы пропадать в этих болотах, и не думал бы я каждый день, кого из нас будут хоронить завтра. Не будь того дня, я, может, уже был бы женат на Маро, и сейчас не проливали бы слез в тревоге за меня ни она, ни моя мать.

Не будь того дня… Но день тот должен был быть — летний, солнечный. Как звено в цепи времени. День этот должен был быть, но не днем начала столь страшной войны.

Василий рассказывает о том первом кровавом рассвете, о том черном дне.

— В случайности я не верю, — сказал он в заключение. — Но в одно верю определенно: врага мы с нашей земли прогоним и я снова вступлю в Брест. И знаете что? Я верю, что это произойдет на рассвете! Непременно.

И я верю, Василий.

Сегодня двадцать пятое июля. Через пять месяцев и три дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих ожидание рассвета.

Мы пропитались кровью. Все в земле, в земле.

Наступаем на город Нарву.

Ночь. Никто не спит. Да и какая же это ночь — белая ночь! Ищу себе место для нового наблюдательного пункта, для нового наступления.

Чудеса, да и только. В сердце звенит песнь моих дедов-храбрецов. Кровь в жилах обновляется. Песню наигрывает на аккордеоне мой знакомый инженер-капитан, тот самый эстонец из восьмого эстонского корпуса. Увидев меня, он спрашивает:

— Что, нравится?

— Так это же родная, наша, армянская! — говорю я. — Откуда вы ее знаете?

— Давно уже. И не помню откуда…

Идем в наступление. Невинное слово «наступление». В нашей обстановке точнее было бы сказать: «Идем на смерть!»

Подумайте только, откуда и куда добрался зов крови армянской!

Нарва в огне и дыму. Что ж, наступление. Атакуем час, два, три часа, целую вечность!..

Только под вечер нам удалось ворваться в Нарву.

Всюду блеск битого стекла и подков на трупах лошадей. Посреди улицы брошена помятая детская коляска, раздавленная черная кошка… Из коляски слышу детский крик. Нет, не из коляски… Это из разрушенного дома выскочила на улицу золотокосая девушка. Солнце взошло…

От девушки веет теплом… Я плачу о разрушенном Зейтуне, о моем погибшем друге Иване.

Кто-то касается моего плеча. Шура! Я кричу по-армянски:

— Солнце взошло, зейтунцы!..

Река постепенно светлеет, унося кроваво-красные воды.

Лето, июль.

Мы совсем обескровлены.

По новому мосту прибыл нам на смену новый полк. С того берега вернулся Сахнов. Откуда-то добыл и привел двух коней.

Наш полк в полном составе снялся с позиций. В полном составе? Остались-то всего крохи.

Вечер цвета абрикоса. Мы на конях перешли реку. Уходим в тыл на пополнение.

Ночь. Мирно горят наши костры. Небо над нами такое близкое и родное… Давно не видал я неба.

Проснулся к утру. На мне зеленая шинель. Кто это позаботился? Сахнов, видя мое изумление, говорит:

— Шура это принесла. Когда заснули, она пришла и укрыла вас.

Чуть в сторонке, у костра, обхватив колени, сидит Шура. С отблеском пламени на коленях, на лице она необыкновенно хороша в этот миг.

Вокруг удивительный покой. Мы уже далеко от фронта. Зеленый лес, зеленое спокойствие.

Мы с Шурой купаемся в реке возке Кингисеппа. Далеко забрели, в волшебный уголок. Я оставил Шуру на берегу и углубился в лес, набрать ей малины.

Сегодня двадцать восьмое июля. Через пять месяцев мне исполнится двадцать один год. В записях моих горечь.

Кингисепп расположен у берега Луги. Река эта очень большая. Была бы такая у нас в горах — все земли бы напоила. В Луге водится какая-то необыкновенная рыбешка; когда сваришь ее — отдает мятой.

Я уже получил пополнение. Есть среди новеньких «старик» по фамилии Болотный. Ему сорок шесть лет. Интересно, когда мне стукнет сорок шесть (если доживу), я тоже буду считать себя стариком?

У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.

Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:

— Я родом из Гатчины…

— Знаю, — сказал я. — Знаю из личного дела.

— Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.

— Да, этого я не знаю.

— Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой… Может, жена и трое детишек живы?..

Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит на меня с такой надеждой, что отказать ему равносильно тому, что убить. Что мне делать?..

— Прошу вас, разрешите?..

Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.

— Хорошо, разрешаю!..

Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни — и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!

Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными…

Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.

— Завтра отправляемся на запад, — сказал командир дивизии. — Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту…

Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.