Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

«В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».

Вот какое письмо я написал Маро.

А на следующий день написал еще одно.

«Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель — воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».

И еще я написал матери:

«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть трехи [11] Трехи — самодельная обувь из сыромятной кожи, род лаптей. . Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба — и жилья-то нет. Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».

И еще написал:

«…много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнацаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков…»

Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров, и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.

Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..

Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.

Командир дивизии принял меня у себя на квартире.

— Вас представили к ордену Красного Знамени, — сказал он. — Знаете об этом? За бои под Шауляем.

— Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.

Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.

— Поздравляю с новой наградой! — добавил он, пожимая мне руку. — Вы достойны ее.

— Служу Советскому Союзу!..

Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:

— Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?

А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде — я напишу им — и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шауляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:

— Курите? И отвечайте. Вы что, больны?

— Нет! — придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости. — Нет, товарищ генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста…

Генерал прервал меня:

— А если прикажу?

— Мне останется подчиниться вашему приказу. Я солдат. Только…

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся генерал. — Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.

Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво-дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:

«Шура!..»

Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы.

«Поздравляю с новым орденом!..»

«А еще?..»

Она хлестнула коня и умчалась, исчезла…

Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:

«Ис-чезла, ис-чезла!..»

Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.

Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут… Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеялся: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..

Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.

Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.

— Это предки мои, — смущенно оправдывается он, — еще из Ани [12] Ани — одна из древних столиц Армении, ныне находится в пределах Турции. вывезли. Мать верит, что он сбережет меня, не даст погибнуть. Вот и заставила надеть.

Его предки в свое время бежали от резни в Крым, а затем переехали в донские степи. На груди у Лусегена один орден и четыре боевых медали. Эти знаки его мужества соседствуют с армянским крестом, с крестом Ани.

У меня в подразделении люди многих национальностей. Есть даже один цыган. Все бредит лошадьми. Подобрал где-то раненную в ногу кобылку и водит за собой в надежде вылечить ее.

— Я в армию пошел добровольцем, — говорит он. — Если выхожу эту лошадь и приведу ее с собой в табор, сильно поднимусь в глазах родичей, и тогда мне отдадут в жены самую красивую девушку.

Очень я хочу, чтоб лошадь его выжила…

Движемся к западу. Куда именно, выяснится в конце пути.

Мы на марше. Генерал вручил мне мою новую награду.

Лусеген потрогал орден.

— А мы, армяне, не плошаем… Есть чем погордиться…

Мы с ним частенько, как выдастся случай, сражаемся в шахматы. А цыган все лечит свою лошадь.

Сегодня третье октября. Через два месяца и двадцать пять дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих свет награды.