Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

— Как вам живется, пан?

— Да какая уж тут жизнь, — вздохнул поляк, — хуже собачьей. Сколько лет у нас хозяйничали немцы. Разорили вконец. Мы очень рады вам, советским воинам. Спасибо, прогнали наконец фашистов. Дай бог вам долгой жизни.

Мы выпили с ним по стопочке. Он спросил:

— Говорят, что с вашим приходом в Польше будут колхозы. Правда это?

— Не знаю, пан. А что вы думаете о колхозах?

— Я ничего не думаю. Не знаю, — развел руками поляк. — Я человек бедный. Но говорят, что… Э, бог знает, что говорят. Ничего-то я не понимаю. У меня ни лошади нет, ни земли…

— Я думаю, вам обязательно дадут землю, пан, — сказал я. — У кого ее нет, должны дать.

— Что ж, хорошо бы, — кивнул поляк. — Но говорят, что…

Я вдруг обозлился:

— Не всему, что говорят, следует верить, пан! Имейте свою голову на плечах. Вам же на пользу все.

Поляк словно бы успокоился:

— Правда?

Мне стало жалко его, и я мысленно упрекнул себя, что говорю с ним так, будто он может сразу все понять. Человек-то он неискушенный, с открытой душой. И я решил что-то ему объяснить как сумею.

— Дорогой пан, знайте, что мы воюем против своего и против вашего врага. Надо поставить его на колени. Мы держим путь в Германию с тем, чтобы окончательно покончить с фашизмом. А вы уж тут сами решите, как вам жить дальше. Мы никому ничего не навязываем.

Поляк, похоже, был вполне удовлетворен. И вроде бы вполне верил мне.

Мы разговаривали с ним, мешая русские слова с польскими. Я понимал его. Русский и польский — это ведь ветви одного славянского древа. Мне они кажутся схожими настолько, как речь армян — жителей, скажем, Араратской долины и Карабаха.

Я не стал рассказывать ему о преимуществах колхозного строя. Бог с ними, пусть и правда сами решают, как жить будут..

Наше продвижение замедляется из-за нерегулярного подвоза провианта и боеприпасов. Раненых своих мы отправляем в тыл в повозках и фургонах еще дедовских времен. И в наскоро сколоченных санях.

Жжем костры в траншеях, не таясь от врага. Мы уже полны уверенности. Да и смерть давно стала для нас привычной.

Одного из моих солдат убило в момент, когда он писал письмо.

Убитого мы похоронили с семейной фотографией, которую он берег у себя на груди («Папа, приезжай скорее домой…»). В ногах вбили кол с дощечкой: «Здесь похоронен герой…»

Сегодня двадцать седьмое октября. Через два месяца и один день мне исполнится двадцать один год. Записи мои на белоснежной бумаге.

Морозы вынуждают нас идти вперед не останавливаясь.

Сахнов подрался с цыганом. И здо́рово избил его. Я схватил его за ворот:

— По какому праву ты бил его? Отвечай!

Сахнов спокойно смотрит на меня и молчит.

— Приказываю отвечать!

Молчит. Я задыхаюсь от ярости.

— Напрасно вы на него сердитесь, товарищ старший лейтенант, — вмешивается Мушег. — Поделом поколотил: Цыган лошадь украл.

Я растерянно смотрю на нашего цыгана. Сахнов спокойно поправляет воротник.

Цыган действительно выкрал в соседней деревне лошадь.

— Но война ведь скоро кончится, и я должен вернуться в табор… А как мне без лошади?..

Я перевожу растерянный взгляд с цыгана на Сахнова. Что делать? И вдруг заговорил Сахнов:

— Но как ты мог воровать? Это же последнее дело.

Цыган почесал за ухом.

Сахнов выжидающе глянул на меня.

— Прикажите ему вернуть коня хозяину. Кто-кто, а я сполна хлебнул этой грязи. Ты, цыган, человек, а человеку негоже воровать. Мне-то уж можешь поверить.

Я приказал Сахнову вместе с цыганом отвести коня хозяевам. Цыган сначала упирался, но пошел.

Вернулись они скоро. И Сахнов принялся за свои обязанности. Я все же сказал ему, что бил он цыгана зря. Сахнов промолчал. А потом вдруг как-то очень горестно проговорил:

— Эх, если б кто-нибудь так же, а то и более жестоко избил меня, когда я в четырнадцать лет в первый раз взял чужое — тоже лошадь украл! Вряд ли тогда я познал бы тюрьму и потерял бы столько золотых годков своей жизни.

Мы взяли пленных.

Ночью окружили маленькое сельцо, утром атаковали засевших там гитлеровцев. В полдень тридцать два фашиста сдались нам в плен. И это только нам, нашему подразделению.

Обмотанные черт знает в какие лохмотья, отчаявшиеся немцы побросали оружие и подняли руки вверх. Мои ребята с молчаливым презрением и удивлением смотрят на них. Двое из них ранены. Сахнов перевязал им раны, дал глотнуть водки.

Неожиданно появился Ерин, на санях, со своим возницей. Я пошел ему навстречу доложить о бое и о пленных. Он махнул рукой, чтоб я не шел. Сам направился к нам.

— Расстрелять бы всех этих сукиных сынов! — Он люто глянул на фашистов. Но велел накормить немцев.

Они смотрели на нас спокойно и равнодушно. Им принесли еду. Ерин сел в сани и умчался.

Чуть спустя я отправил пленных в тыл.

Ночь светится заревом нашего артогня. Мы ведем бой за небольшой поселок. Противник бьет оттуда из орудий.

Похоронили пятерых наших. Сахнов стругает колья и ладит к ним пятиконечные звезды и дощечки с именами и фамилиями.

Он вдруг сунул мне бумажонку:

— Это Галин адрес. Вон как много нас гибнет. Коли что, напишите ей. Тут обозначено и как назвать…

Я заорал на него:

— Что ты несешь, Сахнов!

Он показал на свежие могилы:

— У них спросите.

В тот день я тайком от Сахнова написал письмо его жене:

«Уважаемая Галя, мой друг Сахнов отважный воин и хороший товарищ. Он жив-здоров. Пожалуйста, родите ему сына, порадуйте человека…»

Сегодня второе ноября, через месяц и двадцать шесть дней мне будет двадцать один год. Записи мои под сенью огня и звезд…

Какая она, оказывается, большая страна, эта Польша! Идем, идем, и нет ей конца, все никак не доберемся до немецкой границы. Хотя, конечно, и делаем-то мы всего в день по десять — двенадцать километров, да и то с боями…

В моем подразделении убито четырнадцать человек и ранено семнадцать. В каждом расчете осталось по три-четыре солдата.

Морозы. У войны еще долгий путь.

Наш обоз уничтожен: нет у меня больше ни коней, ни телег. Каждый солдат несет на себе по восемь штук мин. Офицеры, Сахнов и я тоже шагаем с грузом.

Прошли деревню. У хутора на околице Сахнов учуял конский запах. Я приказал вывести коня и запрячь в телегу. Из дома вышел поляк с дочкой. Девушка — это как чудо. В такой глуши, в снегах — и она, как цветущий миндаль. Девушка подала нам пиво. Сказала, что сама его варила. Улыбнулась глазами-фиалками.

— Как это случилось, что немцы вас не угнали, панночка? — спросил я.

— Отец меня укрыл, пан, — ответила она. — И лошадь, и телегу тоже укрывал, не то ведь обязательно увели бы…