Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Вступили в новую землю — в Польшу.

Все покрыто снегом, и перед нами все новые и новые следы разрушений.

На границе гитлеровцы отчаянно сопротивлялись нам. Погиб солдат из Амшена, Андраник. У меня захолонуло сердце. Взялся за лопату, но так и не смог всадить ее в мерзлую землю. Вместе с Лусегеном и Сахновым мы топорами вырубили могилу. Похоронили Андраника. Насыпали холмик над моим соотечественником.

Уже рассвело. Я все думаю о погибшем солдате. Мы похоронили его на нашей государственной границе. Пусть его могила станет памятью о том, что, освобождая последнюю пядь нашей земли, здесь воевал и погиб вместе с другими и воин-армянин.

По колено утопаем в снегу. Обоз наш отстал, увяз где-нибудь в сугробах. Мы голодны. Поляки разводят руками, сожалеют, что не могут помочь нам.

— Нет ни хлеба, ни картошки. Все немцы забрали.

Я предупредил солдат: если кто-нибудь возьмет что-либо насильно у жителей — будет строго наказан. Они все понимают, но, бедные, голодны. Я связался по рации с Ериным:

— Когда будет хлеб?

— Не знаю. Мы тоже в таком же положении.

Проходим близ одного из польских сел. Солдаты едва передвигают ноги. Голод нетерпелив, он не разумеет, что везущий нам продукты обоз застрял где-то, может, километрах в трехстах от нас.

За селом одиноко стоит на отшибе дом. Я постучал в ворота. Открыли не сразу. Передо мной стоял поляк: в сюртуке, с непокрытой головой, на лице испуганная улыбка, в руках соль и ломоть хлеба.

— Добже, пан офицер.

Я устроил своих солдат в его владении. Хозяйство, видать, немалое. У пана довольно много батраков. Я сказал ему, что солдат надо накормить. Он безропотно кивнул:

— Добже.

Дал нам корову. Солдаты прирезали ее, разделали и сварили. Хозяин и хлеба дал, и несколько головок луку.

Мы сыты, обогреты.

Ночью спали, как никогда. Утром поляк попросил дать ему бумагу о том, что по доброй воле кормил моих людей. Я охотно согласился. Сахнов улыбнулся:

— После войны этот пан поляк с нашей бумажкой в герои выйдет.

Что ж. Нас-то он и впрямь ведь накормил.

Встретил Ерина. Он испытующе спросил:

— Шуру не видал?

— Нет, — забеспокоился я. — Что-нибудь с ней случилось?

— Из штаба армии прислали ее орден. А она-то в санбате служит. Пошли к ней кого-нибудь, пусть придет за орденом.

Меня почему-то вдруг охватила тревога. В последнее время я только раз встретил Шуру, да и то на марше. Где она сейчас? И каково ей? Не случилось ли чего? Но тревогой своей я не делюсь с Ериным. Сам поищу и найду Шуру.

Три дня уже мы ведем ожесточенный бой за мост через небольшую речку.

Немцы не выдержали нашего натиска и отступили на север.

Наконец прибыл обоз с провиантом. Но там, оказалось, только хлеб да макароны. Сала нет. Сахнов засыпал макароны в ведро с кипящей водой и сварил. Мы приправили их солью и съели за милую душу…

— Что-то от жены писем нет, — вздохнул Сахнов. — А ведь ребенок должен быть…

— Да как же это так? — засмеялся я. — Ты был там три месяца назад. Насколько мне ведомо, за три месяца никто еще в мире ребеночка не вынашивал.

— Да хоть бы узнать, когда он должен родиться! — снова вздохнул Сахнов.

Мой цыган не вы́ходил свою лошадь. Подохла бедняга.

Сахнов принес немецкого хлеба. Я не притронулся к нему. Не могу. И табак их тоже не могу курить. Три с половиной года мы воюем с фашистами, клянем их, ненавидим. Как мне есть их хлеб! Не ем.

Сегодня восемнадцатое октября. Через два месяца и десять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на гладкой европейской бумаге.

Снова мы упустили фрицевский хвост.

Снег. Продвигаемся трудно, медленно.

Слева на холме показалась деревушка. Я приказал Сахнову и цыгану отправиться туда и купить корову. У меня была значительная сумма денег, я все их отдал им.

— Но только непременно купите. Поняли?

Сахнов и цыган сели на коней и ускакали. Вернулись они спустя всего час, гоня перед собой крупную корову.

Поздний вечер. Остановились на постой в одной из деревень, зарезали корову, мясо сварили и наелись все досыта.

Но еда эта, увы, обернулась нам позором. Ночью меня разбудил Сахнов. Вижу, стоят крестьянин и женщина со скорбными лицами.

— Пан, вы увели нашу единственную корову и зарезали! — сказал крестьянин. — В ней была вся надежда моих детей!..

Я и сам чуть было не заплакал, глядя на них, но буйный гнев тотчас придушил слезы.

— Сахнов! Я расстреляю тебя за невыполнение приказа! Ты корову купил или отнял?

Сахнов виновато глянул на поляков:

— Я давал им деньги, они не брали. Оставил у них на сундуке, взял корову и привел. Честно, благородно…

— Не нужны мне деньги! — говорил поляк. — Корова нас кормила.

Он вытащил из кармана деньги, положил их на стол.

— В Польше у нас злотые.

Как крестьянский сын я знаю, что для бедняка значит корова. Что мне было делать? И вдруг меня осенило. Я приказал Сахнову отдать крестьянам двух трофейных лошадей. Поляки обрадовались несказанно: у них лошадь стоит много дороже коровы.

Когда они ушли, Сахнов сказал:

— Сейчас война. В такую пору не следует быть слишком мягкосердечным.

— Благодари, что все так кончилось.

Сахнов получил письмо от своей Гали.

«Дорогой мой, любимый муж. Если б ты знал… Если б ты знал, что наш ребеночек уже бьется у меня под грудью, уже шевелится…»

Весь мир принадлежал Сахнову.

— Вы чуете, что пишет моя женка! Наш ребенок уже дает о себе знать!..

Я разделяю радость друга.

— Только смотри историю с коровой не забывай. Второй раз не простится.

Снова польская деревня. Снова дом поляка.

В сенях пахнет коровой, в комнате — вареной картошкой, капустой. Домишко совсем маленький. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью осевших бревен и снега. Снег везде. С крыши свисают сосульки. Холодно. По словам Сахнова, тридцать градусов. В доме тепло. Тоже, наверно, около тридцати. И воздух от этого тяжелый. В нос бьет потом от портянок, что сушатся на печке. В доме поляка две комнаты. Сени забиты бочками и дровами. Потолки очень низкие.

— Это чтобы зимой тепло было, — говорит хозяин.

Его жена и дети потеснились в одну комнату, а мне, Сахнову и четырем другим моим офицерам — командирам взводов — отдали вторую. Солдаты разместились в соседних домах.

— Мы пробудем у вас только до рассвета, пан, — сказал я хозяину. — Особенно не стесним…

— Да хоть три дня живите и больше, — поспешил успокоить меня хозяин. — Я рад вам, клянусь Христом-богом. Только тесновато у нас. Вы уж простите…

Я никак не могу уснуть. Проснулся среди ночи, вижу, коптилка светится. И от нее еще пахнет. Я подсел к столу. Хозяин дома тоже не спал.