Олег Кириллов - Стремнина

Вечером нежданно-негаданно заявился сын. Пришел с электрички в тот момент, когда Николай чистил под коровой в хлеву. Глядел на него Николай и, как всегда бывало, гадал про себя: на кого ж сын похож больше? То ли на деда своего, покойного партизанского комиссара, то ли на дядю — Владимира Алексеевича. Высокий лоб, густая прядь русых волос, упорно не убирающаяся со лба, чуть глубоко запрятанные глаза — это от деда. А вот жесткая складка у рта, желваки, начинающие ходить при первых признаках гнева — это уже что-то от брата Володьки. Считал Николай, что на Эдьку накинула кое-что и профессия. Молчаливость, свойственная Рокотовым, у сына усугублялась повышенной внимательностью к словам и действиям собеседника. Казалось, невозможно было уйти из-под его взгляда, ежели затеял с ним разговор. Иногда это сердило Николая, и он начинал выговаривать сыну: «Ну чего буркалы выставил? Чурка, а не человек». Сын замыкался еще больше, и тогда разговора не выходило.

— Ну что, па, я тебя поздравляю. Ты хоть передачу-то смотрел?

— Глядел.

— Слушай, ты себе не представляешь, как это здорово.

Николай хмыкнул:

— Чего ж тут здорового?

Сын махнул рукой:

— Я всегда думаю, па, ты либо в самом деле не от мира сего, либо притворяешься. Ты что, ничего не понимаешь?

Николай отвернулся и поддел вилами самый большой сгусток навоза. Сын за спиной чиркал спичками.

— В общем, так, па, я позвонил заместителю редактора областной партийной газеты, он обещал, что завтра свяжется с телевидением и узнает, где этот самый немец. Тебе надо с ним встретиться.

Николай пошел со своей ношей к выходу, буркнул: «Отойди, замараю».

Сын не уходил:

— Слушай, па, я давно хотел тебя спросить: чем я тебя обидел? В последнее время мне кажется, что ты недоволен мной.

— Ты б пореже приезжал. Мать-то извелась вся. Уж отвыкли от тебя.

— Сам знаешь почему. Может, пора перестать в мои дела вмешиваться? Или моя судьба до пятидесяти лет под твоей рукой ходить?

— Не мешало б.

— Ты о Наде?

— Старая она для тебя. Все повидала.

— А это уж не твоя забота.

Николай с силой кинул вилы в навозную кучу, и они вошли в нее до деревянной ручки. Сел на обрубок у стены хлева.

Эдька закурил, наконец сел рядом:

— Слушай, ты же всегда меня понимал, па.

— Я и сейчас тебя понимаю. Не баба тебе эта нужна, а папа ее облисполкомовский. Я ж тебя, сукина сына, насквозь вижу.

Эдька глядел на него с усмешкой, а на скулах загорался бешеный румянец.

— Так вот, таким ты мне не нравишься, сын.

— А что мне прикажешь, мой дорогой па? Я уже пять лет в младших юристах. Ребята из нашего выпуска уже давно обошли меня. Сережка Дубов уже советник юстиции. Между прочим, я учился не хуже его.

— Ну и что?

— А то, что тебе не к лицу узнавать всякие сплетни про меня, Надю и ее отца.

— Я и не узнавал. Просто Костя твою зазнобу знает. На даче ее папы бульдозером работал. А давеча видел вас в городе.

Эдька молчал.

— Слушай, парень, я давно хотел тебя спросить: девчонка та, что писала тебе из Сибири… Она что, замуж вышла?

— Давно.

— А как же так? Писала ж.

— Писать можно. Пока я в армии служил, пристроилась. Потом развелась и вспомнила про старую симпатию.

— Ага… Ну так что? Может, и человек она добрый?

— Может, и добрый? Даже наверняка.

В голосе сына прозвучала жесткая усмешка.

— Не знаю, — сказал Николай, — не знаю, чего искать тебе. Искать, спрашиваю, чего? Ну работаешь, ну нравится дело. Ну интересно тебе. Чего ж еще хотеть-то? Чего, спрашиваю? Все придет ко времени. Придет, говорю. А ты все вокруг, чтоб не по дорожке, а сбоку. И в кого ты, не ведаю. Я вот сроду такого не знал. Володька тоже… у него все прямо. Лида, тетка твоя, она тоже, чтоб вот так, с целью… Нет, не было в нашей родне такого.

— Заклеймил позором… Ладно, па, мне с тобой спорить не хочется. Один раз хотел с тобой открыто поговорить, а ты…

— Сиди! — Николай почти грубо дернул Эдьку за руку, не давая ему подняться. — Позором тебя клеймить не хотел, потому как твой позор, он на меня вдвое ложится. Не в бабе этой дело, пойми, и не в твоих хитростях. Все это и от меня, и от людей спрятать можно, только как же ты сам? Сам, спрашиваю, как? Оно ж на твоей душе грузом… Ну дадут тебе еще одну или даже две прокурорские звездочки, а дальше? Ты ж зависеть душой будешь. Ссора коли, у баб это часто и без мужицкой вины даже… Она ж тебе прямо и выложит: без меня ты букашка. И как ты будешь потом? Ежли на отца обиделся за прямые слова, то как потом моргать будешь?

— Я у нее ничего не прошу. И просить не буду.

Эдька глядел под ноги. Там пытался перелезть через мокрую палку рыжий лесной муравей. Раз за разом срываясь, пытался он осилить препятствие, но это ему не удавалось. Наконец, устав от безуспешных попыток, полез в сторону, минуя недоступную преграду, и вскоре затерялся среди дворового мусора.

Отец ковырял желтым куцым ногтем мозолистую ладонь, натужно сопел, и Эдька пытался понять, о чем он сейчас думает. Разговоры эти — чепуха. Можно всю жизнь просидеть, ожидаючи оказии. Пока что занимается он мелкими воровскими делами, кое-чем по линии ОБХСС, драками. Надоело. И конца этому не видно. Из-за такой работы уехал из Урюпинска. Надеялся, что в областном центре будет интереснее. Черта с два. Старики держат основную работу, и на пенсию их выпереть невозможно. Когда же идти вперед? В сорок, а то и пятьдесят, когда и желания не будет? Отцу этого не понять, не понять того, что ему до омерзения осточертела эта мелкая возня. Ведь сил у него много. Ему бы большое дело. Крепкое, чтоб голову поломать можно было. Чтоб риск был. Профессор Куликов когда-то говорил в институте: «У вас, Рокотов, нестандартное мышление. Это прекрасно для правоохранительного работника». А он занимается магазинными трюками торговых работников и пугает головотяп. С нестандартным мышлением. Отцу все это трудно понять. Дядя Володя когда-то, в один из приездов, сказал ему, что может помочь кое в чем. Отец даже оскорбился и ответил что-то вроде того, что он сам по себе и в протекциях не нуждается и что пусть товарищ заместитель министра не брезгует тем, что его родной брат — простой шофер в колхозе, а иначе и видаться им незачем. Гордыня великая. Как же, папаня все сам по себе и даже на старости лет не хочет отступить от этой формулы. А Станислав Владимирович все приглядывается к кавалеру своей дочери, и Эдька чувствует, что симпатии в отношениях между ними становится все больше и больше. Поначалу он был как бы на испытании и всегда существовала опасность внезапного взрыва, хотя все это казалось ему маловероятным, потому что скрепляющим звеном их знакомства, может и не совсем желательного для Станислава Владимировича, была Надежда. С полгода назад его впервые пригласили домой к Немировым, и он чувствовал себя целый вечер совершенно нелепо. Все говорили о каких-то обычных житейских вещах, а Эдька чувствовал себя как на угольях. Ситуация в классической литературе известная и тем более смешная, что все варианты ее завершения уже давным-давно изучены человечеством наизусть, а у мужского племени вызывают всегда настороженность и оправданное беспокойство. И Станислав Владимирович, и Алла Григорьевна, конечно, милые люди, но здесь был еще один нюанс, о котором Эдька думать пока не хотел: его представляли как соискателя на руку и сердце Надежды, а так далеко заходить он пока не собирался. И все ж Надя убедила его, что такой визит необходим, что он ничего не значит в их отношениях, кроме необходимости для родителей знать, кто ухаживает за их дочерью и каковы его мировоззрения. Через день после этого заглянул к нему в кабинет сам Морозов. Предложил закурить, постоял, раскачиваясь с носка на каблук, спросил о текущих делах, которыми он занимался, и пошел уже к двери, но потом вдруг остановился и спросил в упор: