Олег Кириллов - Стремнина

Эдька, как и многие в прокуратуре, знал биографию шефа. В ней было все, что казалось олицетворением минувшей эпохи: и Магнитка, и Испания, и руководство разведкой партизанского соединения в войну, а затем уже, к сорока, вечерний юридический факультет, работа рядовым следователем в российской глубинке и трудная карьера районного прокурора. Ладыгин не умел улыбаться, так казалось Эдьке, и в первые месяцы работы он не понимал, почему у этого человека столько друзей. Везде, где ни бывал Рокотов, ему обязательно говорили: «Прокофий Кузьмич? Как же… Тут вы можете быть спокойны, с таким начальником работать можно». Несколько встреч с Ладыгиным не дали подтверждения такому мнению об областном прокуроре, и Эдька уже начинал считать, что шеф для разных людей, вполне естественно, должен быть разным, но все чаще отдавал себе отчет в том, что пока единственное привлекательное в Ладыгине — это его биография. Морозов был гораздо живее, демократичнее, доступнее, что ли. К нему можно было зайти, не боясь окрика или сурового пронизывающего взгляда, он понимал слабости молодых, вероятно, потому что сам не так уж далеко ушел от их возраста. С ним было легче. Ладыгин оставался чем-то далеким, почти заоблачным, нечто похожее на памятник, на символ. Немного тревожило Рокотова то, что такие люди, как Антон Матвеевич Нижников, предпочитали иметь дело с Ладыгиным, обходя Морозова. Этого пока что Рокотов понять не мог, относя все за счет возрастных особенностей Антона Матвеевича, ведь любому понятно, что старика обязательно тянет общаться с ровесниками, с такими же стариками. Однако довод этот был не совсем безупречным и принимался в качестве временного, предполагавшего дальнейшее осмысление поступков и Ладыгина, и Морозова.

— Та-ак, — сказал Ладыгин и тяжело завозился в кресле, — а вы, молодой человек… — Он глянул на Эдьку, как показалось Рокотову, даже с любопытством, испытующе: а ну, что ты можешь, что думаешь? Во всяком случае, так показалось Эдьке, а рассуждать времени не было, потому что Ладыгин не любил повторять вопрос дважды, уж это знали все в прокуратуре. Когда Рокотов с Морозовым шли по длинному коридору к шефу, Геннадий Юрьевич сказал: «Ну, Эдуард Николаевич, наконец завершим эту чертову канитель… Теперь есть все основания списать это дело. Как полагаете?»

Вопрос был не случайным, это Эдька понял сразу же, но отвечать уже было некогда: они входили в кабинет прокурора.

— Мое мнение таково… Я считаю, что дело закрывать не следует.

— Та-ак, — Ладыгин сцепил длинные желтые пальцы над лежащей перед ним папкой. Лицо его было неподвижным. — Ну, так, может быть, поясните, по каким причинам у вас такое мнение?

— Я полагаю, что концы этой аферы надо искать в Новинске.

Морозов вздохнул, зашелестел бумагами:

— У нас сложное положение и без Новинска. Люди загружены до предела. На мой взгляд, если Эдуард Николаевич настаивает, можно переслать материалы нашим коллегам в Новинск. Но отвлекать силы сейчас совершенно нерационально. А потом, комбинат снял свой иск.

— Какая разница, где воруют: на нашей территории или на соседней? Есть общий государственный интерес.

Эдька выпалил это почти неожиданно для самого себя и тут же понял, что вот этих самых слов Морозов не простит ему никогда. Геннадий Юрьевич снисходительно усмехнулся и кивнул:

— Хорошо. Я снимаю свои возражения. Если моему юному коллеге очень хочется сделать себе биографию… Впрочем, позвольте заметить, Эдуард Николаевич, процесса века здесь не получится.

Ладыгин медленно прикрыл папку, протянул ее Рокотову:

— Оформляйте командировку.

У себя в кабинете Эдька с тоской подумал о том, что у него есть премиленькое свойство создавать недругов на ровном месте. Морозов принимал в нем самое живое участие: именно от него услышал Рокотов впервые похвалы в свой адрес. Можно было полагать, что в будущем он не был бы оставлен вниманием Геннадия Юрьевича — и вот на тебе. И ведь ему, Рокотову, еще неизвестно, сколько работать под руководством Морозова. А теперь радости от общения с ним будет ой как мало. Люди есть люди, и что бы мы ни говорили об общности интересов и целей, а отношения между ними всегда окрашены личностным. Тут уже ничего не поделаешь, так устроен человек, и хотя мы постоянно повторяем слово «принципиальность», никто не возьмет себе в сотрудники человека, который произвел неприятное впечатление, несмотря на то что все бумаги у него будут в самом образцовом порядке.

Все это Эдька знал очень хорошо, от мыслей этих было не совсем весело, но собираться в Новинск нужно было, и он принялся названивать в аэропорт. Самолет уходил завтра, в шесть утра, и через некоторое время Рокотов зашел к Морозову подписать все необходимые бумаги.

Геннадий Юрьевич суховато кивнул ему на стул, дважды черкнул неразборчивую роспись. Получив бумаги, Эдька остался стоять перед столом, надеясь объяснить Морозову, почему он настаивает на дальнейшем расследовании, но Геннадий Юрьевич демонстративно показывал ему, что занят сверх всякой меры, и Рокотову ничего не оставалось, как тихо выйти из его кабинета, с грустью отметив, что жизнь его, похоже, повернулась не в лучшую сторону.

В конце дня, когда билет на самолет уже лежал в кармане, Эдька подумал, что неплохо было бы смотать в Лесное. Если уехать на пятичасовой электричке, можно было бы вернуться в город с последней, одиннадцатичасовой. Несколько часов побыл бы с родителями. Зайдя в приемную, чтобы доложиться об уходе, он увидел, как из кабинета Морозова вышел Тихончук. Лицо Александра Еремеевича было красным, как будто бы он только что посетил парную. Глянув в лицо Рокотова, он буркнул что-то и быстро зашагал по коридору.

— Этот… он долго был у Геннадия Юрьевича?

Секретарша Люся глянула на часы:

— Минут десять. Странный, да? Я тоже заметила.

— Еще какой странный.

— Серьезно, Эдуард Николаевич? Расскажите.

— Потом когда-нибудь. Люся, я пошел домой. Мне завтра в командировку.

— Я знаю, Эдуард Николаевич. Приказ печатала. В Новинск, да?

— Туда. Так я пошел, Люся.

Смешная девчонка. В прошлом году школу окончила. Мечтает о следовательской работе, вот и набирает стаж в прокуратуре. Их человек пять взял на работу Ладыгин. Ходят по коридорам и дышат воздухом детективной романтики. Правда, теперь они уже немного разобрались, что к чему, и одна уже заявила, что передумала и пойдет в пединститут. В жизни-то не совсем все так, как в книжках.

Уже в вагоне электрички он снова подумал о посещении Тихончука. Почему пришел? Не вызывали ведь. Крутит. Ничего, теперь волчком завертишься, ворюга несчастный.

За окном медленно тянулся заснеженный лес. Иногда, сквозь хоровод снежинок, вползало в поле зрения желтое пятно станционного фонаря, визжали тормоза, состав дергался и застывал на месте, будто норовистый конь, внезапно остановленный на скаку. Шипели двери, и становился слышным посвист ветра. Рано темнеет зимой, оттого и ночи кажутся бесконечными. Метель закружила, значит, от полустанка придется по глубокому снегу идти. Набьет в ботинки. Ничего, дома отогреется. Отец в котелок угля подбросит, и батареи будут огненными. А мама чего-нибудь вкусного сготовит. Нет ничего в мире более теплого и уютного, чем отчий дом. Недаром ведь про него и песни такие поют. Только Надю вот не принимают. Для них она, как отец выразился однажды, приходящая. Вроде и не обидное слово, а если вдуматься, то получается совсем наоборот. Им, старикам, все кажется в ином свете. В конце концов пора уже понять, что сын взрослый и может сам все решать. А попробуй им это скажи? Мать за капли схватится, отец сопеть начнет и гонять морщины на лбу. Знает уже он, Эдька, как такие штуки бывают.