Олег Кириллов - Стремнина

— Работал, Степан Андреевич. Старался, тут ничего не скажешь. А уйти тебе все ж надо.

— Во! И я про то. — Куренной грохнул ладонью по столу, отчего даже Маша испуганно высунулась из кухни. — И я про то тебе сейчас толкую: не случится у нас единомыслия с Турановым, по-разному мы с ним село понимаем. Крестьянина нельзя в рабочего превращать, нельзя, преступно даже, если хочешь. Рабочий на станке отработал и ушел, и ему плевать на то, кто после него за тот станок возьмется. А с землей так нельзя. Детям нашим на ней жить, внукам кормиться. А Туранов придет, рекордов насшибает, наград получит, а там и трава не расти. Дома у него тут нет, не верю я ему. Убей меня, не верю. И не поверю.

Чепуха. В огороде бузина, в Киеве дядька. Николай верил Туранову, потому что тот был человеком дела. Туранов не будет проекты выкладывать и обещать то, что будет через годы. Туранов делает дело сегодня. Не все так, как нужно, делает, но это уж другое. Картинки показывать с розовым будущим умеет каждый, а ты жилы рви сегодня, сейчас, как это Туранов делает. Да, плохо, что шабашники наехали, набрали лихачей со стороны, это плохо. От них уже в селе дух не тот пошел. По домам кинулись: тому сарай выложить в свободный день, тому подвал соорудить. Дерут много, но и работают. К вечеру до электрички не спешат; Николай сам видел не раз, как после семи на трассе «голосовали» до города. Что-то нужно повернуть в селе, уже есть результаты этого поворота, хоть маленькие, но есть. По мастерским видит Николай. Теперь до шести никто не бежит к шкафчику переодеваться. Мелочь вроде, а ремонт по сравнению с прошлогодним графиком, считай, вдвое быстрее идет. Результат? Конечно. И это турановские люди подтолкнули, которых не приемлет Куренной. И все ж жаль, если уйдет. Работник он неплохой, да вот переломить себя ему все никак не удается. Ну что ж, найдут ему такой же колхоз, тихий, не перспективный, и будет он работать там в привычных условиях, когда над селом самый громкий звук — это петушиный крик. А здесь его просто оглушили, потому что навалился Туранов сразу, без роздыху, не дал обвыкнуться, прийти в себя, приспособиться к новым обстоятельствам.

— Уходи, Степан Андреевич, уходи!

Куренной долго, не мигая, глядел ему в лицо. Голубые, видно от солнца совсем выцветшие, глаза его оживились:

— Вот и я надумал, Николай Алексеевич. Уйду, пока с Турановым не срезался. Чую, что вот-вот мы с ним сойдемся. А тогда уже другая история завяжется.

— Куда ж пойдешь?

— А куда угодно. Вон к Лукашкину Семену Фомичу в заместители. Он еще осенью звал, когда Туранов еще только затевал с нашим колхозом. Годка через три уйдет Семен Фомич на отдых, и буду я снова хозяином.

— А если Туранов и туда придет?

Куренной удивленно поднял брови, потом понял смысл вопроса:

— Вон ты куда? Значит, считаешь, что я отстал, в балласт попал, так я понимаю?

Николай пожал плечами:

— Я такого не говорил, Степан Андреевич, только ведь сейчас везде надо так, как Туранов. Уж больно долго мы с селом все прожектами обходились, все ждали чего-то. То завершения строительства плотины, то переселения, то ассигнований на развитие. А дождались такого, что Туранову в пору в ножки поклониться за то, что выручает. Я что хочу сказать, Степан Андреевич… Человек ты еще не старый, у тебя биография вся еще впереди. И ты еще придешь к правильной мысли. Только от Туранова тебе и впрямь уходить надо. Ты ему сейчас только помеха.

Куренной кивнул:

— Так, да? Значит, ты уже поверил в то, что с нашим сельским хозяйством в пору управиться только Туранову. Значит, теперь все пути через завод, через этих вот мужичков, что фундаменты клепают, через должность заместителя директора завода по сельскому хозяйству?

— Ну, это ты зря. Все под одну гребенку чесать не следует. А поглядеть, что из этого выйдет, — не вредно. Я так думаю.

— И меня уже списал?

— Нет. Я ж тебе сказал. В данный момент ты мешаешь Туранову. Я ж помню наше собрание в мастерских, Степан Андреевич. Тебе невыгодно, чтоб люди подумали: вот Куренной сколько лет хозяйствовал, а толку ничего, одни долговые миллионы, а Туранов пришел и все повернул. Вот и сеешь сомнение, где можешь. А зря. Ты ж местный, ты ж на этой земле рос. Тебе б веру турановскую принять.

Поздно веру менять, — буркнул Куренной и встал, — выходит, провожаешь меня?

— Выходит, так. Пока есть возможность самому… Чую я, что скоро и впрямь вы с Иваном Викторовичем на одной дорожке сойдетесь. А он, как ты сам понимаешь, может и покалечить, не глядя на твои кулаки.

Степан Андреевич не торопясь натянул полушубок, поискал шапку. Усмехнулся:

— Наслушался я нынче от тебя… А вот обиды нету. Чего бы это, а?

— А чего тебе на меня обижаться-то? Лишнее сказал или как? Все ведь с твоими мыслями схоже, только прямо я все сказал, Степан Андреевич. Без хитростей, хотя мне, прямо скажем, и не хочется с тобой расставаться. Мужик ты неплохой, по-своему даже мудрый. Только скажу тебе вот что: время сейчас такое, что надо определяться. Сейчас шатко-валко не проживешь. Другие оценки пошли. Было б жалко, если б ты не понял этого.

Куренной молча повернулся и вышел. Крыльцо заскрипело под его грузными шагами, через минуту взвыл мотор. Николай стоял в прихожке, прислонившись к полупустой вешалке. Начала побаливать голова.

Маша выглянула из комнаты:

— Ну чего стал? Нетоплено там… Простынешь… Значит, опять не выдержал? Оно тебе нужно? Сопел бы себе в усы.

— Не отпустил еще. Сказать должен был. Ведь все вокруг думают про одно и то же, а молчат. Да он ко мне и шел за этим, если хочешь знать. И уважаю я его как человека. Если б не уважал, тогда другой вопрос. А так не могу. Не имею права.

Заскрипело крыльцо: шел играть в шахматы Сучок.

— Ситуация такая, — сказал Морозов, — комбинат отказывается от предъявления иска к Корневу. Стоимость похищенной или пропавшей мебели возмещена родственником Корнева. Полагаю, что в этих условиях затянувшееся расследование всей этой истории с креслами необходимо закончить. Оно тяжелым грузом висит на нас. Эдуард Николаевич сделал все возможное, чтобы придать динамизм расследованию, и во многом благодаря его стараниям у нас сейчас есть возможность подвести черту под всей этой историей, причем на самых законных основаниях.

Ладыгин сидел за столом нахохлившись. Из рукавов казавшегося просторным форменного пиджака торчали его худые желтые руки. Над седыми кустистыми бровями темнела родинка; когда Прокофий Кузьмич начинал волноваться и сердиться, он пальцами почесывал вокруг нее лоб, и этот признак знали уже все. Сейчас руки лежали неподвижно на стопке бумаг.

Рокотов сидел за приставным столиком напротив Морозова и разглядывал мелкие трещинки на потускневшем лаке. Все в кабинете прокурора было давним, сейчас уже не модным: и тяжелые деревянные шкафы, и массивные стол со стульями, и даже выгоревшие бархатные портьеры, каких сейчас наверняка не найдешь во всем городе. Все кабинеты уже давно были переоборудованы на современный лад, и только Прокофий Кузьмич запрещал модернизировать свой.