Вячеслав Ковалевский - Брат и сестра

— Вот это и есть мать наша родная землица, из-за которой на всем земном шарике драчка происходит!

Иван Алексеевич дружелюбно, как единомышленник, улыбнулся ему и протянул руку. Аким Гаврилович, быстро сбросив землю, туго обтер ладонь о штанину и соединил, не сгибая пальцев, свою руку с протянутой ему рукой.

Поворачивая голову, подставляя щеку под лучи солнца, Иван Алексеевич сказал:

— Хорошо-то как, Аким Гаврилович!

— Так уже время, Иван Алексеевич, — шестнадцатое число, апрель! Тепло, сухо!

Язев начал осматриваться вокруг себя, как будто до этой минуты он ничего и не замечал. Аким Гаврилович спросил его:

— Как скажете, Иван Алексеевич, насчет соображения относительно войны?

Язев развел руками и, словно после очередного упражнения по лечебной физкультуре, сделал глубокий вдох. Он высоко поднял брови, и от этого лицо у него сделалось таким, как будто он был в чем-то виноват. Опустив руки, он спросил:

— В зоопарке видел когда-нибудь удава?

— Три метра шесть сантиметров, — сказал Аким Гаврилович. — При мне кролика затянул в свою утробу, как насос.

— Так вот, кролика он будет переваривать очень продолжительное время. В этот период он совершенно безопасен. Можно предполагать, что то же самое происходит теперь и с Гитлером. Только метражу этого удава, конечно, другой: проглотил Францию, Бельгию, Голландию, Норвегию… — Язев смотрел на Акима Гавриловича все с той же дружелюбной улыбкой, ожидая, что тот скажет. Но тот молчал, и продолжать пришлось самому же Язеву. — Не правильно ли будет нам с тобою, Аким Гаврилович, предположить, что теперь Гитлер будет все это долгое время переваривать? Ты понимаешь, сколько он хапанул угля, металла, заводов, фабрик или хотя бы того же молочка в Голландии?!

— Иван Алексеевич, — сказал торопливо Аким Гаврилович, — Гитлер — это гад совсем не той породы. Такую змею сколько бы ни поили молоком — от этого у нее только больше будет яда.

Глаза у Ивана Алексеевича расширились и заблестели, — тронутый меткими словами, он с благодарностью и удивлением взглянул на собеседника. А тот продолжал:

— Мне Петр, сын, сказал, будто уже Америка встревает? Ну и черт с ними, пускай воюют, а нам, Иван Алексеевич, я считаю, сегодня огород пахать надо — земля поспела.

— Паши!

— В таком случае, разрешите сына взять, — пускай слепого в борозде поводит.

Как раз в это время около складского сарая раздался лязгающий стук железа о железо. Повернув голову в ту сторону, Иван Алексеевич увидел, как Петя вместе с Ярославом Хромовым накладывают на носилки лопаты и грабли.

— Нет, — сказал Иван Алексеевич, — устраивайся, Аким Гаврилович, сам, как сумеешь. Сегодня твоего Петю нельзя отрывать от товарищей. Сегодня у нас большой праздник — вся школа берется за лопату. Ты Некрасова учил в школе?

— Ну, а как же! — ответил Аким Гаврилович и, поражая Ивана Алексеевича догадливостью, вдруг стал читать наизусть, улыбаясь от сильного смущения и от этого становясь неожиданно похожим на огромного, неуклюжего школьника:

И, сразу же оборвав себя, он радостно встрепенулся: — А вот и Василий Петров уже вышел!

За решеткой сада мелькнула во дворе фундаментально плотная и вместе с тем очень подвижная фигура директора школы, Василия Петровича Ярикова.

— Пойду к нему, — сказал Аким Гаврилович, — может, наряд даст какой: либо кусты возить из Тимирязевского питомника, либо навоз с птичьей фермы. А пахать можно и завтра. Или, в случае чего, слепого коня в борозде поводит Марфа Филипповна, она у вас сегодня выходная.

Раньше других начали появляться на участке ребята из младших классов: они проходили в калитку сада по двое, по трое, а потом потянулись сплошной цепочкой, толпясь у входа, как пчелы в летке улья.

Постепенно появились и старшие — из восьмых, девятых, десятых классов.

Девочки, несмотря на то что предстояло вскапывать землю и выносить с участка всякий мусор, оделись ради выходного дня поярче: среди однообразно, по-будничному одетых мальчиков замелькали цветные майки девочек и джемперы узорной вязки или же только что проглаженные горячим утюгом легкие летние кофточки; в волосах то у одной, то у другой мелькнет цветная лента, вплетенная в косу или же стягивающая отдельную прядку на виске; у них как-то ярче, чем у мальчиков, горели на солнце алые пионерские галстуки.

Пока собрались еще не все и работа не начиналась, на участке все больше и больше нарастал непрерывный гул — разнобой радостно возбужденных голосов и взрывы внезапного смеха; кто-то требовал общего внимания, пытался что-то сказать, но его никто не слушал; а рядом девочки из шестого «А» затеяли игру в «кошки-мышки»; восьмой класс, став в кружок, затянул «По долинам и по взгорьям»; седьмые вздумали пустить в ход футбольный мяч, быстро у них отобранный классным руководителем.

Шура Космодемьянский кинулся было за мячом, точно его, помимо воли, рванула в сторону какая-то посторонняя сила, но и он вовремя обуздал себя, вспомнив, что как раз ведь этого Зоя боялась: ребята найдут какое-нибудь развлечение и работа будет сорвана.

В это время в бурном, никем не управляемом оркестре звуков произошла какая-то заминка, что-то изменилось на участке, стало тише. Шура посмотрел в ту сторону, куда были направлены взгляды большинства ребят. Оказывается, появился директор.

На центральной дорожке происходило летучее совещание: несколько классных руководителей окружили директора и стоявшего рядом с ним Ивана Алексеевича. На ярком солнце, под открытым небом, особенно резким становился контраст между высоким, улыбающимся, добродушно-жизнерадостным директором с его розовощеким здоровьем, свежевыбритой, сверкающей, как начищенный шар, головой и маленьким, затерявшимся в группе педагогов Иваном Алексеевичем Язевым: его сосредоточенное острое лицо не только не оживало от весеннего солнца и безоблачного неба, а, наоборот, казалось сегодня особенно болезненным, изжелта-бледным.

В летучем совещании о порядке работ принимали участие преподавательница географии и Николай Иванович Погодин со своей особой улыбкой, странным образом объединявшей в одно и то же время едкий сарказм и дружелюбное добродушие. Тут же находился и похожий на профессора преподаватель математики Семенов, поблескивающий на солнце золотой оправой очков со сложными, серповидно выточенными стеклами.

Директор, если ему позволяло время, любил, подобно Ивану Алексеевичу, забыв обо всем на свете, покопаться в земле. На такой случай у него постоянно хранилась в рабочем кабинете под откидным сиденьем дивана прозодежда: высокие сапоги, галифе времен гражданской войны и длинная парусиновая рубашка с белорусской вышивкой по вороту.