Тембот Керашев - Дорога к счастью

Мхамет бурно вздохнул.

— Век живи, мой старый чалый! — вскрикнул он и бегом бросился вслед за дорогим своим конем.

Толпа, рассыпавшись по выгону, как ледоход, двинулась на аул. Шум говора и споров возобновился. Кое-где вспорхнули звуки гармоники.

Скакунов водили по выгону. Мхамет стоял среди окруживших его друзей, любовно посматривая на своего чалого. Вдруг он заметил стремительно идущего Измаила. Его ошалелый вид удивил Мхамета. Позабыв о своем чалом, Мхамет встревоженно стал следить за Измаилом. Проходя мимо, тот лишь мельком взглянул в их сторону. Ни самодовольной величавости, ни надменно-шутливой наигранной улыбки не было уж на его лице, а глаза были неподвижны и мутны. Он шел, точно спешил предотвратить какое-то большое несчастье.

Мхамет заметил, как Измаил, подходя к гнедому, сунул руку в карман шаровар и вынул револьвер. У Мхамета мелькнула страшная догадка. Он бросился вслед за Измаилом.

Измаил, схватив под уздцы гнедого, приставил к его уху дуло револьвера. В тот самый момент, когда Мхамет, подбежав, рванул руку Измаила, грянул выстрел. Гнедой издал чудовищный всхрап, рванулся и, обезумев, понесся по выгону, влача по земле болтающиеся поводья.

— Что ты делаешь! Какой позор! — гневно крикнул Мхамет.

— Я знаю, что я делаю! Разве я не волен поступать со своим конем, как я захочу?! — в бешенстве прошипел Измаил и резко выдернул свой локоть из рук Мхамета.

— Ты не волен так поступать с конем! Виновато ли животное в том, что вы не сумели подготовить его к скачкам!

Говоря это, Мхамет с брезгливой настороженностью разглядывал Измаила, — впервые он видел его настолько потерявшим самообладание.

Их окружили подбежавшие люди. На слова осуждения, которые со всех сторон сыпались на него, Измаил не отвечал. Он стоял молча, не глядя ни на кого и не замечая никого. Револьвер он все еще держал наголо, словно не знал, что с ним делать. Наконец он сунул револьвер в карман и, не произнося ни слова, пошел в аул.

Среди комсомольцев аула Шеджерий особенно выделялись трое. Это были основатели комсомольской ячейки, наиболее ненавистные Хаджи Бехукову и его компании. Каждое упоминание об этих ребятах вызывало исступленную злобу у кулаков: три комсомольца представлялись им как бы тремя остриями Советской власти, нацеленными на их стан. Все несчастья, которые обрушивались на кулаков, — такие, как привлечение к суду Бехукова его же собственным батраком или уплата налога за скрытые посевные площади, — были вызваны усилиями комсомольцев.

Особенно портили они кровь эфенди. Ребята владели замечательным искусством злой шутки. Они умели подметить пороки эфенди, ловко и во-время передразнить уродливые движения сластолюбивых лицемеров и, искусно выворачивая наизнанку их цветистую речь, повитую молитвенной росписью арабских фраз, били хитроумных мракобесов их же оружием. Они были тем более страшны для эфенди аула, что к ним трудно было придраться. Свои шутки они пускали в ход с естественной небрежностью, мельком, по случайному поводу, и тем не менее шутки эти распространялись по аулу с быстротою огня и прилипали к эфенди прочным, несмывающимся клеймом. Дело дошло до того, что эфенди, встречая на улице кого-нибудь из троих комсомольцев, перебегал с молитвенными проклятиями на другую сторону, бессильно бормоча: «Отродие демона» или «Гог-Магог»…

Эти трое были: Доготлуко — секретарь комсомольском ячейки и первый, пока единственный, коммунист аула, Тыхуцук и Ахмед. Все трое, несмотря на крайнее различие характеров, были связаны редкой дружбой.

Тыхуцук — коренастый, рыжий краснощекий крепыш — был подвижен и непоседлив настолько, что не мог высидеть и минуты, не занимаясь каким-нибудь делом. Он не знал, что такое усталость и уныние. Словоохотливый и смешливый, он распространял вокруг себя неумолчное жужжание, точно безостановочно вертящийся заводной волчок. Своей подвижностью Тыхуцук заражал всех и всюду вносил оживление, споры и шутки. Особенно хорош был его смех: он смеялся от души, всем телом, «до кончиков ногтей», как говорят адыгейцы, и при этом сыпал и сыпал своей неукротимой скороговоркой, уснащая речь иностранными терминами, смысла которых большей частью не понимал, чем нимало не смущался.

Неспособный к серьезной сосредоточенности, Тыху, тем не менее, имел большую склонность к фантазированию и мечтательности. И в минуты, когда он оказывался без дела и не находил оппонентов для обсуждения волнующих «вопросов», он начинал неудержимо фантазировать. Он любил мечтать вслух о том, какой прекрасной станет жизнь через такое-то количество лет, причем промежуток времени видоизменялся в зависимости от его настроения, или о том, что и как сделают комсомольцы аула Шеджерий, превратив эту мечту в действительность.

В выполнение комсомольских поручений Тыху вкладывал весь свой пыл. Вследствие его непоседливой беготни, он чаще всех приходил в столкновение с вражеским станом и именно из-за него возникало в ячейке обсуждение бесконечных «вопросов».

Ахмед по характеру своему был прямой противоположностью Тыху. Большие голубые глаза его, отененные длинными черными ресницами, всегда залиты мягкой задумчивостью. Ахмед к тому же был музыкантом, он играл на шичепшине. Глаза его становились особенно прекрасными, когда он играл: устремленный вдаль, поверх всего земного, взгляд застывал, словно зачарованный какими-то прекрасными видениями. Он редко и очень неохотно играл при людях и любил брать в руки шичепшин только в узком кругу нескольких близких друзей. Такими постоянными соучастниками чудесного таинства музыки были Доготлуко, Мхамет и Тыху, собиравшиеся в свободные вечера в домике Ахмеда на окраине аула. И эти вечера были, пожалуй, единственными в жизни Тыху, когда он спокойно мог высидеть на одном месте несколько часов подряд. Однако музыка и песни так действовали на Тыху, что он, в конце концов, воспламенялся еще более ослепительным полетом фантазии и поднимал столько «вопросов», что незаметно уносил своих друзей в область неведомого и прекрасного. И лишь в такие часы полного слияния дружеских сердец раскрывалась душа Ахмеда и оказывалось, что он не меньше, чем Тыху, горит священным огнем чистых мечтаний о прекрасном будущем.

В обычное время Ахмед был немногословен. Девичья мягкость в движениях и даже некоторая застенчивость его могли быть истолкованы как робость. Но блеск доброкачественной стали, загоравшийся в глазах, когда гнев овладевал им, неотступная решимость в столкновениях с врагом — быстро разбивали это обманчивое представление. Ахмед, после Доготлуко, был вторым человеком в ауле, которого страшился вражеский стан. Ахмед был взрывчатым веществом уничтожающей силы, и враги старались по возможности не задевать его открыто…