Тембот Керашев - Дорога к счастью

В воскресенье Иван исчезал и возвращался к вечерней уборке лошадей навеселе. Обычно всегда молчаливый, он в таких случаях становился необыкновенно словоохотливым.

Революция доходила до его невольничьего закутка медленными шагами. Лишь постепенно начал он сближаться с аульными батраками и беднотой.

Была у Ивана неостывающая ненависть к одному человеку в ауле — к Хаджи Бехукову. В трезвом виде он побаивался его и молчал, но навеселе больше всего приставал именно к Хаджи. В последнее время Иван начинал пугать своего хозяина прорывающимися и в трезвом виде словами о конце власти Хаджи, о союзе батраков, куда Иван грозил записаться.

— На минутку, хозяин!.. — с самым серьезным видом останавливал старика Иван.

— Чего тебе? — неохотно отзывался Хаджи.

— Ты, хозяин, думаешь, что коли я выпивши, так уж ничего не понимаю… Ты дюже хитрый, Хаджи! Задаром заставляешь работать на себя. Иксплутатор ты, самый что ни на есть иксплутатор! Давай подсчитаем, что ты мне даешь и что я тебе отрабатываю… — Иван вплотную надвигался на Хаджи и начинал считать, загибая корявые пальцы.

— Иди, иди! — старался отделаться от него старик.

— Нет, постой-ка, хозяин, — не отставал Иван, — постой! Ты думаешь, я дурак, а ты умный, потому и справил богатое хозяйство. А вот кабы ты был, как я, иногородним — ни кола, ни земли, — попробовал бы тогда наладить хозяйство! Посмотрел бы я, как бы ты катался на тачанке… Нет, теперь тебе конец, Хаджи! — наступал Иван, угрожающе стуча пальцем в грудь хозяину. — Подожди, дай только записаться в союз!..

У Бехуковых лишь младшая сноха проявляла к Ивану добросердечие. Грустные ее глаза постоянно смотрели на него с участием. Во время еды ей украдкой от старухи и старшей снохи иногда удавалось подложить работнику лишний кусок хлеба, подбавить мяса.

Иван принимал это участие угрюмо, молчаливо, но вместе с тем проявлял, готовность всячески помочь Айшет в ее домашних делах. И сейчас Иван, видимо, был доволен, что смог оказать услугу младшей нысэ. Он постоял некоторое время, потом полез в карман за махоркой и, смахнув на затылок старую свою шапку, стал крутить цыгарку.

— Телка выросла, не надо ее допускать к корове, — сказал он и пошел к брошенному навильнику сена.

Айшет машинально тянула два податливых теплых сосца. Две голубовато-белые струйки с жужжанием вонзались в ведро, вспенивая молоко матовыми пузырьками. Застывшим, грустным взглядом смотрела Айшет в ведро, думы возникали в голове и исчезали, как эти пузырьки…

Курчавая черная головка отрывается от ее груди. Шаловливо упираясь ручонками, ребенок долго, сосредоточенно смотрит на мать и вдруг весь светлеет от ясной улыбки, пытается что-то сказать. Получается: ба… ба… И белый мазок материнского молока на его губах вздувается таким же вот чистым матово-голубым пузырьком.

Лицо Айшет при воспоминании о сыне озаряется тихой радостью… Но тут же вспоминаются неприязненно сжатые блеклые губы свекрови, слова Хаджи, отравленные скрытым ядом… Лицо ее тускнеет, вздох вырывается из груди. «Почему белый свет устроен так, что и улыбка ребенка не способна согреть душу…»

Свое положение в семье Айшет часто сравнивала с жизнью Ивана — и не видела разницы. Находила даже, что положение Ивана лучше: «Он все же волен итти, куда хочет… А я и этого не могу, должна провести всю жизнь запертая в сакле».

Капризная корова сердито оглядывалась. Отягченная думами о своем горьком, наболевшем, Айшет забыла об осторожности. Внезапным ударом ноги корова выплеснула полведра молока…

Расстроенная, со слезами обиды на глазах, проклиная корову и свое житье вместе, Айшет принялась отряхивать мокрый подол. В это время из-за сакли появилась стройная фигура Хусейна. Айшет залюбовалась им.

«Далекий краше, чем близкий…» — оформился в ее мозгу давно подведенный итог совместной жизни, накапливавшийся с первого года замужества. Грубоватость Хусейна и суровость его характера изо дня в день убивали в Айшет единственную радость ее жизни — любовь к мужу. Но, страшась потерять чувство к единственному, с которым предстояло прожить всю жизнь, Айшет себе самой не признавалась в этом.

«А все-таки он лучше многих», — мирилась она, вспоминая еще более бедную радостями жизнь женщин, с которыми ей приходилось общаться.

Хусейн шел в конюшню, стыдливо нагнув голову, избегая встречи с кем-нибудь из старших: старшие не должны были видеть, как он выходит из горницы своей жены. Айшет встала за корову. Она хорошо помнила, как старшая сноха корила ее за теплую улыбку Хусейну: «Как вам не стыдно, нысэ! Должно быть, вам ночи нехватает, что вы и днем заигрываете друг с другом».

— Вернись скорее в дом, ребенок плачет, — бросил скороговоркой Хусейн, проходя мимо.

Айшет поспешила в большую саклю. Там никого не было. Прикрыв подойник ситом, она побежала в свою горницу. Ребенок заливался плачем в колыбели. Она взяла его на руки, маленький мужчина успокоился, но все еще обиженно тер кулачками заплаканные глаза и требовательно тянул:

— Па-пу! [11] Па-пу — молока.

Айшет кинулась к чашкам, стоявшим на почерневшей от мух полке. С вечера там оставалась полная миска молока, но теперь миска была пуста. Тогда она повернулась к висящим на деревянных крюках черным полушариям прикрытых казанов с молоком — святая святых старухи, властительницы дома, к которым без ее ведома не смела притронуться ни одна из снох.

«Неужели, если я возьму для ребенка, будут бранить?» — подумала Айшет и с внезапной решимостью посадила мальчика наземь. Он не замедлил разразиться ливнем слез. Подхлестываемая плачем ребенка, Айшет зачерпнула несколько ложек молока, разбив слой плотно застывших густых сливок. Собственный голод легкой тошнотой поднялся в ней изнутри. Но Айшет помнила, что съесть что-нибудь раньше других будет таким нарушением адата, которое никогда ей не простят.

Айшет кормила ребенка, когда свекровь вернулась с кумганом [12] Кумган — сосуд для воды. Употребляется как рукомойник. .

Это была жалкая старуха, вечно стонущая от бесчисленных болезней. Айшет иной раз брало раскаяние за ненависть к свекрови, когда она воочию видела ее дряблое, мертвенно-бледное лицо, и она давала себе зарок переносить все обиды, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить последние дни старухи. Но, наталкиваясь на непримиримую и своенравную жестокость свекрови, Айшет вновь ожесточалась.

Свекровь грозно прошла мимо Айшет, мельком бросив неодобрительный взгляд на ребенка. В это время пришла за молоком соседская девочка. Уже месяц, как соседи, в ожидании приплода от своей коровы, брали у Бехуковых молоко к утреннему чаю. Каждое утро прибегала от них эта босоногая девочка с тоненькой косичкой и так же, как и сегодня, застенчиво становилась у дверей. Молча брали у нее кастрюлю, наливали с разрешения старухи молока, и девочка стремительно исчезала, радуясь, что исполнена неприятная обязанность.