Тембот Керашев - Дорога к счастью

Сегодня старуха внесла некоторое изменение в молчаливый порядок отпуска молока.

— Пришла, моя хорошая? — спросила она с фальшивой добротой.

— Да… — чуть слышно выдавила девочка, смущенно помявшись на месте.

— Налей-ка ей, — обратилась старуха к старшей снохе, которая только что вошла с охапкой дров.

Та сняла неприкосновенный казан и… метнула торжествующий взгляд на чашку, которая стояла перед ребенком Айшет.

— Аллах да накажет меня!.. Кто же трогал молоко? — ехидно спросила она.

— Я взяла несколько ложек, чтобы успокоить ребенка, — объяснила Айшет, чувствуя, как вся кровь бросилась к лицу.

Старшая сноха сделала вид, что ей очень стыдно за младшую.

— У нас и спрашивать перестают! — сказала свекровь голосом, явно предвещающим грозу.

Айшет сдержала рвавшиеся наружу слова горечи. Она знала, что в ее положении лучше всего молчать, и покорно потупилась.

Бехуковы спали, когда во двор въехал Биболэт. Старый пес залаял хрипло и лениво, но, услышав зов знакомого голоса, умолк и побежал навстречу. Недоверчиво и смущенно виляя хвостом, он зевнул с привизгом и засеменил обратно к своей нагретой конуре.

Биболэт накинул поводья на корявый палец коновязи и заглянул в кунацкую, пропахшую табаком и сыромятной кожей. Там никого не было. Биболэт вышел на порог, не зная, что же делать дальше.

Звезды равнодушно мигали вверху. На горизонте низко нависли тучи. Сакли выдыхали кислый запах кизячного дыма. В конюшне хрустели сеном лошади, а на базу сыто вздыхала скотина.

С окраины аула донесся шум трещоток и звуки гармоники.

«Свадебное игрище… Вероятно, Юсуф там… Не пойти ли мне туда?» — подумал Биболэт, но, взглянув на горницу Айшет, увидел, что в щель ставней пробивается узкая полоска света.

Он подошел к окну и легонько постучал концом сложенной вдвое плети. Услышал лязг упавших ножниц и едва уловимый шорох чувяк.

Дверь открылась; в ее проем, пристально вглядываясь в темноту широко открытыми, не видящими со света глазами встала Айшет.

Она не узнала брата и начала отступать внутрь комнаты перед смутной фигурой незнакомца. Биболэт шагнул.

— Ах, Лэт!.. — Она бросилась обнимать брата. — Как ты напугал меня!..

Кизячным дымом и тряпьем пахло от Айшет, и брат не почувствовал в этой серой фигурке милую, родную, веселую сестру.

— Хусейн дома?

— Нет.

— Где же он?

— Не знаю. Видела, как он оделся и выехал со старшим сыном соседа, — с ноткой недовольства и грусти сказала Айшет.

— Хусейн, как истинный адыге, конечно, не посвящает жену в свои мужские дела… — насмешливо проговорил Биболэт.

— Ладно!.. — коротко отозвалась Айшет. — Заходи в комнату.

— Зайти-то я успею, да вот не знаю, куда лошадь поставить… Юсуфа тоже нет?

— Он, должно быть, ушел на чапщ [13] Чапщ — игры, сопровождавшие лечение раненого у черкесов, чтобы не дать ему уснуть ночью. .

— Так это слышен чапщ? Кого же ранили и где?

— Я не знаю! — уклончиво ответила Айшет.

— Где ключ от конюшни?

— Привяжи коня на гумне. Придет с чапща Золотой Всадник и… — Айшет, взглянув на Биболэта, который насмешливо смотрел на нее, осеклась.

— Что такое… — пролепетала она, смущенно оглядываясь.

— Зо-ло-той Всадник? — передразнил Биболэт, растягивая по слогам.

— Ну… вот ты… — засмущалась Айшет, не зная, что сказать.

— Золотой Всадник… Золотоглазый… Сладкая душа [14] У черкесов и вообще у кавказских горцев невестки не произносили имен мужчин, родичей мужа, младшим из них они давали прозвища вроде того, которым наделила Юсуфа Айшет. … А Хусейна величаешь: «сам» и «он». Да? Где же твои девичьи клятвы не придерживаться этих глупых обычаев? — укоризненно спрашивал Биболэт.

— Ну, хорошо: Юсуф, Хусейн! — храбро сказала Айшет, но тут же с опаской посмотрела в сторону большой сакли и тихо прибавила: — Тебе все шутки, а мне… услышат, не оберусь попреков. Счастье вам, мужчинам: не знаете того ада, в котором живем мы!..

Айшет минутку помолчала, точно позабыв о брате, но тут же спохватилась.

— Входи же, дорогой! Поставь поскорее лошадь и входи!

Биболэт закрепил в скирде сена деревянный рогач и привязал к его концу поводья. Конь тронул сено упругой верхней губой и принялся хрустеть, пофыркивая от душистой пыли.

В горнице Айшет устоялся сладковато-кислый душок пеленок. Мальчик спал на кровати, а на полу, разбросав на пестрой подушке черные слипшиеся кудряшки, спала какая-то девочка.

— Соседская… — пояснила Айшет, прибирая разбросанную на стульях одежду. — Я одна боялась ночевать, позвала ее.

— Хорошенькая будет, если выживет… — задумчиво сказал Биболэт, любуясь ясным личиком спящей.

Айшет с грустью проговорила:

— Если бы ты видел, как она обрадовалась чистой наволочке! Весь вечер пела песни, бегала с подушкой… Как мало радости у них… Всю зиму ходит в том, в чем сейчас спит: босенькая и в ситцевом платье. Правильно ты сказал: если выживет…

— А этот молодец? Как же он уснул раньше матери? — Биболэт приблизился к кровати.

— Не надо, не буди его… Сядь, поговорим. Они, конечно, скажут: «Завалился прямо к сестре — ни приличий, ни обычаев не знает». Ну и пусть! Хорошо, что мы одни. Ведь каждый раз ты уезжаешь, не поговорив со мной как следует. Ну, как у нас? Все живы-здоровы?.. Говорили, что мама болеет немного.

— Она всегда прихварывает, а теперь у нее зуб заболел. Насильно возил ее в станицу. Посмотрела бы ты, что вытворяла мама, когда врач начал бормашиной чистить ей зуб.

— Бедный ты мой… Опять ухлопал все свои денежки на это лечение… Обошлась бы мама как-нибудь; раньше ей помогал от зубной боли дуа [15] Дуа — амулеты с молитвами. нашего эфенди [16] Эфенди — мулла. . Каким амбра-камнем [17] Амбра-камень — мифический камень небольшого размера, но необычайной тяжести. висим мы на твоей шее.

Ласковой милой заботой звучали слова, в которых перед Биболэтом воскресала Айшет поры ее детства и девичества. Для всех были у нее тепло и ласка, в которых отогревались окружающие ее люди, холодные и черствые от бедности. Даже лакомства, перепадавшие на ее долю, она откладывала для других. Но сама Айшет была одинока в своей семье: адыгейский обычай строго закрывал перед ней даже сердце матери, не чаявшей в ней души. Айшет болезненно воспринимала жестокую к женщине жизнь и страдала от этих суровых обычаев. И она радовалась, что хоть Биболэт вырвался за черту аула на широкие просторы жизни.

Айшет прибрала одежду и села за стол. Тусклый свет лампы подчеркивал матовую бледность ее исхудавшего лица. Красивые печальные глаза, густо подведенные синевой истощения, глубоко сидели в орбитах. На обнаженных гладкой прической висках голубели жилки, а две резкие бороздки преждевременных морщин пиявками впились в углы обескровленных губ.