Тембот Керашев - Дорога к счастью

Биболэт, всматриваясь в знакомые черты, чувствовал, как тает холодок отчужденности и как обнажается из-под закопченной чужим дымом одежды нежная душа настоящей Айшет, такой родной и близкой…

«Неужели поздно?.. Неужели нельзя освободить Айшет… и тысячи таких же рабынь?.. Но как?..» — билась беспомощно мысль Биболэта.

— Отчего ты так бледна, не больна ли? — тихо спросил он.

— Разве я бледна?.. Нет, не больна, но здоровье, верно, неважное.

— Что же у тебя болит?

— И боли-то определенной нет… Внутри что-то… Летом еще ничего, но осенью и зимой — тяжко. На днях совсем было свалилась! — Айшет улыбнулась болезненной и жалкой улыбкой.

— Свалиться тебе легко: на улице осень, а ты вон в ситцевом платье!

— А что же мне делать? Не носить же единственное шерстяное платье! Что тогда буду надевать в праздники? Мое девичье приданое они щедро роздали жадным родственницам [18] Адыге, по обычаю, наряды невесты раздавали родственницам мужа. , а сами за три года расщедрились только на два ситцевых платья. Я уж пробовала намекать, но они молчат. Больше ни слова не скажу, лучше умереть, чем просить их… — Айшет склонила голову, силясь подавить подступавшие слезы.

— Какая же ты упрямая, Айшет!.. — с укором сказал Биболэт. — Если не хочешь просить Бехуковых, почему не обратилась к маме, к отцу?

Айшет ответила с той сосредоточенной серьезностью, о какой говорят давно продуманное и наболевшее:

— Отец стар. Ему бы только себя прокормить, пока ты станешь на ноги… Нехватает еще, чтобы и я села на его старые плечи!

— Плохо, если всю жизнь придется жить в таком аду! — вздохнул Биболэт.

— Смерть — желанный отдых в сравнении с такой жизнью! — с каким-то безнадежным спокойствием согласилась Айшет. — Ведь я оглядываюсь, когда беру кусок хлеба… Не решаюсь лишний раз постирать платье, причесаться, — скажут, что ухаживаю за собой, как девица… Не имею права слова сказать. Даже для ребенка не могу взять без спроса молока, того самого, которое раздают соседям с притворным и корыстным добросердечием… Пусть не прогневается аллах на мои слова: радостнее петля на шее, чем такая жизнь…

— А сегодня, должно быть, случилось что-нибудь, что ты так плохо настроена?

— Нет, я теперь всегда так настроена. Если всю жизнь не видишь радости, душа иссыхает… Вы, мужчины, когда не поладите между собой, можете не встречаться: вы не заперты, как мы, в одной сакле. Мы, женщины, как на цепи: всю жизнь вокруг сакли!

Айшет умолкла, нервно теребя лоскут черной материи и словно ища утерянную мысль.

— Я иногда думаю, — снова заговорила она: — лучше бы мне не понимать того, что стало мне понятно благодаря тебе. Не замечала б я тогда всей горечи нашей жизни, не мучилась бы, жила бы спокойнее, как другие женщины… Они ведь вслепую живут… Большинство не имеет ни единой светлой минуты, почти все больны и телом и душой, вечно охают… Аллах обошел их счастьем, а они считают, что так и должно быть.

Айшет долго тянула свою жалобу. Вначале она едва сдерживала душившие ее слезы, но, делясь своим горем с родным и близким человеком, постепенно успокаивалась. А Биболэт, наоборот, расстраивался, волновался и, бессильно бесясь, шагал по горнице из угла в угол.

Айшет взглянула на брата и прервала свои жалобы:

— Бедный ты мой! Ко всем твоим заботам я прибавляю еще и свои… И в редкие твои приезды не даю тебе покоя глупыми жалобами.

— Айшет, я поговорю с Хусейном! — гневно сказал Биболэт. — Так продолжаться не может!

В горнице стало так тихо, что можно было отчетливо расслышать не только мерное дыхание спящих детей, но даже полет мухи.

— Нет, Лэт, тебе нельзя вмешиваться, — сказала Айшет, сбрасывая оцепенение. — Моя жизнь кончена. И ему самому несладко живется. Он давно собирается отделиться, но все не решается. Нет, пусть будет то, что аллахом начертано! Как-нибудь уладится!

На кровати беспокойно зашевелился и захныкал ребенок, Айшет кинулась к нему. Видя, как сестра, осторожно сгибаясь, склонилась к своему ребенку, Биболэт понял, какими крепкими узами связана она.

Ребенок уснул, Айшет бережно прикрыла сына одеялом… Теперь она была иная: грустно-усталая, с материнской заботой на лице.

— Я и забыла дать тебе чего-нибудь поесть, — вспомнила она и, достав из-под матраца большой ключ, направилась к сундуку. — Я слышала, что ты собираешься приехать, и давно припрятала для тебя кое-что.

Она вложила ключ в обведенную ромбом золотистой жести скважину замка, и замок запел грустным переливом упругих пружин.

— Другого не могу подать тебе сейчас, большая сакля закрыта. Попробуй — это свадебное угощение! Тут одна семья справляла свадьбу, а их девочка украдкой принесла свою долю. За ту малую ласку, которую я уделяю им, все соседские дети готовы для меня душу отдать. Если б и взрослые были такие, как дети… — говорила Айшет, ставя перед Биболэтом тарелку домашней халвы и печенья.

Биболэту не хотелось есть, но, чтобы не огорчить сестру, он попробовал ее угощения. Айшет сидела, бросая на брата робкие взгляды, и, наконец, решилась:

— Лэт, я хочу спросить тебя… Только аллахом заклинаю, скажи всю правду!

— У меня нет тайн, которые нужно было бы скрывать от тебя. Спрашивай!

— Я слышала, ты в коммунисты записался… Правда это?

Биболэт удивленно вскинул голову:

— А тебе почему кажется, что я стану скрывать, что я коммунист? Разве в этом есть что-нибудь плохое?

— Не надо, не записывайся! И наши не хотят…

— Э, да тут, оказывается, целый заговор против меня! — рассмеялся Биболэт и круто обернулся на стуле лицом к сестре.

— Не заговор, но отца и маму это беспокоит: ты у них единственный…

— Тебя-то, Айшет, кто так напугал коммунистами? Ну, я понимаю: отец и мать — старики, держатся за старый мир. Но ты-то чего боишься? Вот ты только что говорила о рабском своем житье в семье. Но не одной тебе так плохо. Беспросветная жизнь калечит почти всех адыгейских женщин. И как ты думаешь, с кем надо итти? С теми, кто душит тебя, или с коммунистами, которые хотят сделать жизнь светлой?

Айшет упрямо держалась своего:

— Может, у них на сердце плохого и нет ничего, может и хотят они добра бедным, но если ты запишешься, восстановишь всех против себя. Не забывай, что тебе надо содержать наших стариков… Не записывайся, прошу тебя, мой дорогой, единственный, свет очей моих! Пожалей родителей и меня!

— Айшет, я не узнаю тебя: по-твоему, выходит, что надо трусливо сидеть около своего очага, а не бороться вместе с коммунистами за правое дело?

— Да, я отчаялась за тебя, за себя и за стариков. Если бы ты был на моем месте!.. Ведь кроме тебя у нас ни радости ни надежды нет в жизни. В беспросветной нашей жизни лишь одна радость — ты.