Надежда Малыгина - Двое и война

— Проводить надо.

— Где живет-то она?

— На улице Металлистов, второй дом от угла.

— Ну пойдем, пойдем потихоньку, касаточка.

Она отстранила женщин, ухвативших ее под руки:

— Спасибо. Я сама. — Переступила через порог, шатаясь, будто пьяная, побрела по улице. Улицу заволакивало туманом. Туман перешел в метель. Холодный, насквозь пронизывающий ветер гнал навстречу клубы снега, взметал вверх, в густую седую мглу.

— Вот, распечатала варенье, — сказала Елена. — Зачем? Зачем я его распечатала?..

В печи бушевало, гудело, билось пламя.

Утром Елена открыла глаза и почувствовала себя здоровой. Увидев спальню, наполненную белым светом, поняла, что выпал снег. Сколько же она пролежала? Если выпал снег, значит, больше месяца. И выкопана ли картошка? А огород…

Она ничего не помнила, ей казалось, будто она легла спать и проснулась, когда выпал снег. Странное чувство легкости и такой же снежной чистоты лежало у нее на душе. Она смотрела на огонь в печи, как на экран кино: закатное небо, равнины, дебри таежные, горы, люди. И война — зарева пожаров, охватывающих деревни, пикирующие самолеты, бегущие в атаку солдаты, вскинутые в небо стволы зенитных батарей, стремительно несущиеся танки. И снова — горы, равнины, закатное небо. И люди. Люди в звериных шкурах, в пестрых одеждах. Бегущие, упавшие, стынущие на снегу… Может, это пляшут в огне души умерших и погибших? Подумалось вдруг, что вот так, глядя на огонь, можно увидеть Ивана.

Елена испугалась: ведь только что ей пришла мысль, будто это души умерших и погибших…

Вошла Зойка, положила на стол хлеб, кинулась к матери:

— Мамочка, ты выздоровела?

— Ага. И знаешь, Зойка, хочу печеной картошки с соленым огурцом.

— А тетя Тоня нам щей наварила!

— И щи тоже будем есть. Корочку хлебную чесноком натрем. До чего ж здорово!

Зойка весело скинула пальтишко. Улыбаясь, то и дело взглядывая на мать, доставала из корзины под лавкой картошку, кидала в печь. Елена подгребала картофелины кочергой, отодвигала от огня, чтобы не сгорели.

Словно почувствовав, что Елена поднялась, примчалась Тоня.

— Родненькая моя, так уж ты меня напугала, так напугала! Все бред, бред. И все про войну, будто ты сама там была. Ну, как теперь-то?

— Да будто я не хворала. Встала, и все. Легко, светло. И есть хочу, как волчица голодная.

— А ты и голодная, родненькая моя. Только воду подслащенную и принимала.

— Покорми-ка меня, Тоня. И чаем напои.

— Сейчас я, сейчас, — суетилась Тоня. Громыхала посудой, резала хлеб, доставала из подполья соленые огурцы, грузди.

— Кто же солил-то? — спрашивала Елена.

— Я солила. Не знаю уж, понравятся или нет? Огурцы со смородиновым листом, с хреном… Ну, все готово. Вы садитесь, а я сейчас — только за хлебом слетаю.

— Садись. Не обеднеем. А обеднеем, так к тебе же и приду. Нет у меня, Тоня, никого дороже и роднее тебя, — неожиданно призналась Елена. Тоня заплакала, уткнулась ей в плечо.

— Иван далеко, сама понимаешь, — продолжала Елена.

— Все ждешь, — укоризненно качала Тоня головой.

— А почему бы мне не ждать его? Похоронной нету.

— Только что похоронной и нету.

Тоня вытерла нос, глаза, стала наливать в миску щи.

— Неужели, Лена, ты и взаправду веришь, что он живой?

— Взаправду. И он верил. Так и написал: «Твердо верю, что останусь в живых, и, когда разгромим фашистов, с победой вернусь к вам». — Елена улыбалась тихо, ласково. Тоню испугала эта улыбка и голос, полный близкого ласкового ожидания, будто Иван стоял уже в сенцах.

— Что для войны твоя или его уверенность, Ленушка? — несмело возразила она. — Убьют, и все.

— Не говори так. — Елена положила ложку, выпрямилась: — Никогда!

После болезни в ней появилось что-то новое — тихое и уверенное.

У Тони опять задвигались губы, выкатились слезы из глаз.

— Не буду, не буду, только ешь. Досыта ешь… И горе у тебя — не дай бог никому, — помолчав, продолжала она, — а все равно завидую я тебе, Лена. Я так не умею. И письма получаю часто, а все равно не умею верить, как ты. Каждую минуту боюсь: убили, убили Колю фашисты. Черная кошка дорогу перебежит, я обхожу улицу переулком. Один раз на смену опоздала, чуть не судили. И смех, и грех. Сон плохой увидела, опять тревога — убитый Коля. Ногой за мерзлятину конскую зацеплюсь, сердце так и екнет: несчастье будет. А какое несчастье теперь может быть? Одно только — если убьют Колю. Вот ты усмехаешься, — сказала она, заметив на лице у Елены недоверчивую улыбку, — а я, как ни прикидываю, а все получается, что черная кошка перебежала мне дорогу в то самое число, когда Колина машина горела. Ей-богу, в то самое! Хорошо, выскочил он целый-невредимый. А если бы раненый был? Сгорел бы живьем. Иной раз сердце так и захолодеет: а что, если все приметы верные? Ведь из века в век собирали их люди. Узнают же старики погоду по приметам. То-то и оно. Может, какие-нибудь токи прилетают от Коли с фронта, ищут меня. Сказать они ничего не могут, а знать о себе дают — потому я и споткнулась, кошку черную приметила или сон дурной увидела.

— И сколько же ты раз за войну спотыкалась и сны дурные видала?

— Ой, бессчетное число!

— Ну? А Коля твой жив и здоров. Вот тебе и приметы! Нет, Тоня, я просто убеждена: все кончится хорошо. Надо только верить. И ждать.

— Ой, как я жду-то, Лена!

— И я жду… Ну ешь, ешь, а то все простынет. Я так изголодалась, такая у меня жадность на еду…

— Ну вот и ешь сама. А я картошечку из загнетки достану. — Тоня выгребла картофелины, помяла: — Готовы. Зоя, давай-ка чашку.

Обжигаясь, вымазав руки в саже, ели они печеную картошку с солеными огурцами и грибами.

— Хороши! — хвалила Елена грибы. — А кто же собирал?

— Да мы с Кочергиными. Артельно. На всех. И Зойка с нами увязалась. А ведь не близко ходили — в Егорьев березник.

— Жалко, в прошлую зиму у меня груздей не было — Ваню угостить, — заметила Елена. — Теперь уж когда вернется…

Тоня вскинула на нее глаза: «Жар, поди-ка, у нее? А может, он и в самом деле живой, ее Иван? Ведь чем-то должна питаться такая вера?..»

Чаевничали молча. Потом Тоня молча собирала посуду со стола.

— Я помою сама, — сказала Елена. — А ты принеси-ка Колины письма да почитай вслух.

Прошел год. Тоня давно уже не спрашивала ни про аттестат, ни про письма. Влетая, как всегда, стремительно, осведомлялась:

— Ну как вы тут?

— Живем, — отвечала Елена.

— Ой, Леночка, — чувствуя себя виноватой, восклицала Тоня. — А Коля письмо прислал!

Иногда она хотела утаить два-три письма: «Чтоб уж не так часто получалось». Но, не умея хранить секреты и скрывать радость, тут же проговаривалась. И письма, которые она искренне желала утаить, оказывались у нее в кармане или в лифчике.