Надежда Малыгина - Двое и война

Получив деньги, она отправилась на завод. Робко постучала в кабинет секретаря партийной организации.

— Как бы мне деньги в фонд обороны сдать?

Лето пришло пыльное, душное. И трудное. Картошка и соленая капуста кончились давным-давно, а до нового урожая было далеко. Цены на рынке взвинтились. Ожили, зашевелились, развернулись торговки, спекулянты, перекупщики. Тон базару задавала старуха Евстигнеева, мать Степана.

— Молчит мужичишко-то твой, с которым две ночи переспала? — кричала она, завидев Елену. — Только плату за услуги шлет! Вот и тебе нашлась красная цена — пятьсот рубликов в месяц.

— Мои деньги к вашим рукам не прилипнут, — отвечала Елена. — Я их в фонд обороны сдаю.

Она купила килограмм картофеля, сложила в полу куртки-спецовки. Приценилась к муке: семьдесят рублей граненый стакан. «Дорого! А то бы можно суп с клецками сварить».

На базар Елена зашла прямо с завода и теперь торопилась домой — до темноты хоть полчасика грядки пополоть. И картошку окучивать надо. Все надо, надо…

Из ворот навстречу ей вприпрыжку вылетела Зойка:

— Мама, мама!

— Письмо! — охнула Елена. Распахнув ворота, рванулась домой.

— Да нет, не письмо. Капуста завивается. Сама видела — завивается! — кричала Зойка радостно.

Елена вернулась, закрыла ворота, улыбнулась вымученной улыбкой.

— Вот уж и капуста завивается. И хорошо. Скоро всякая всячина огородная пойдет. Картошку подкапывать станем. Молоденькая-то, она вку-усная-а.

Зойка видела: говорит мать одно, а думает о другом. И весть о том, что капуста завивается, совсем ее не порадовала. «А вот как таз увидит, так и обрадуется», — решила Зойка и, засмеявшись, убежала от матери, спряталась под крыльцо.

Мать подымалась по ступенькам. Вот она открыла дверь в сенцы… Громыхнула табуретка. Наскочив на нее, Елена больно ушибла коленку.

— Чего ты оставляешь на дороге? — спросила было она, но, увидев на табуретке таз, накрытый фартуком, поняла, что Зойка нарочно поставила его так, чтоб мать обратила внимание.

Елена подняла фартук. Таз был полон лебеды. Сверху стоял стакан с мукой. Зойка под крыльцом прыскала со смеху.

— Выходи, выходи, озорница! Рассказывай.

Отряхивая ситцевый сарафан, Зойка вбежала в сенцы, обхватила мать за колени.

— А мы все, и Васька Кочергин тоже, ходили далеко-далеко. Вверх по речке. Там столько крапивы! Мы ее даже не рвали. Лебеда вкуснее, говорит Васька. Это правда, мама, что лебеда вкуснее?

— Ну а мука?

— А муку тетя Тоня выменяла на свой большой кашемировый платок. Знаешь, такой цветастый? Аж четыре фунта дали за него. Брала у нас безмен, чтобы отвесить. Мам, а Васька Кочергин всю дорогу нес мой мешок, — сообщила она.

— Большая ты у меня. — Елена провела ладонью по белым Зойкиным волосам, оторвала от колен ее худенькие — каждую косточку посчитать можно — ручонки. — Ногти, доченька, стричь надо чаще, — сказала она, — гляди, черно. А ты — девочка. Да хоть бы и парнишка, все одно. Человек ты. А у человека все по-человечески должно быть. Ну, будем щи варить? Мучкой заправим, луковых перьев покрошим, укропчиком посыплем — объедение получится, а не щи.

Она разделила лебеду надвое.

— Это нам, а это тете Тоне. Отнеси-ка. У нее некому ходить по речкам да оврагам. Да позови ее к нам — чай с ежевичным вареньем нить.

— Ну да? — изумилась Зойка.

— А что? — сказала мать. Достала с полки банку. Чтобы не раздумать, ткнула в крышку ножом. — Вот. Зови тетю Тоню. Пусть хлеба возьмет. А щи уж после начнем варить.

Двадцатого августа Елена работала в день и потому пошла в финчасть двадцать первого.

— Я вчера не могла уйти с завода, срочный заказ выполняли, — сказала она, подойдя к окошечку.

— А, это вы! — узнала ее кассирша. — В другой раз старайтесь приходить в свой день.

— Да ведь я не вольна. Как смена выпадет.

— Доверенность кому-нибудь напишите.

— Это можно, — согласилась Елена. — Соседке поручу.

Кассирша провела пальцем по ведомости — раз, другой.

— А вас что-то нету, — сказала она.

— Не может быть, — прошептала Елена.

— Ну-ка, еще разочек проверю…

— Не может быть, — повторила Елена.

— Да, нету.

— Не может быть… — Ошеломленная, Елена, качнувшись, шагнула прочь.

— Не уходите! — крикнула кассирша, высовываясь в окошечко. — Я сейчас уточню!

Елена слышала, как она побежала куда-то, как хлопнула одна дверь, другая. Потом — тишина…

— Не может быть! — все шептала она, не замечая, что шевелит губами. Голову сверлила нелепая мысль о том, что она задерживает очередь, что женщины сейчас станут ругаться и кричать, как ругаются и кричат в очереди за хлебом. Но очередь молчала — настороженно, глухо, страшно.

Снова хлопнула дверь — не так резко, совсем тихо. Так же тихо открылась и закрылась другая.

Все эти долгие минуты Елена стояла замерев, спиной к окошечку.

В коридоре все висела тишина. Было слышно, как, играя, кричат на улице дети, как дребезжит, проезжая, телега. А в чьем-то дворе кудахчет курица.

— Елена Павловна! — негромко позвала кассирша. Спросила у ближних: — Она ушла?

— Тут стоит. Окаменела ровно.

Повернуться, увидеть глаза, лицо, губы человека, который должен сказать ей страшные слова, Елена не могла и все стоял спиной к окошечку.

— Денег вам больше нет. Все правильно, — сказала кассирша так, будто сама была виновата в этом. Елена затылком, шеей, плечами ощутила холодный, тяжелый ужас этих слов.

— Не может быть. Не может быть! — все твердила она, шевеля губами. Очередь смешалась, сбилась, зашелестела шепотом, тихими голосами.

— Что, что случилось?

— Что кассирша сказала? — спрашивали последние в очереди.

— Нету вам, говорит, денег. — Женщины загалдели громко, разом. Вздохи. Платки у глаз.

— Деньги — что? Живого, значит, нету.

— Да-а…

— Родименькая!

— Не приведи господь. Так вот подойдешь, а тебе: нету. Значит, не жди сына.

— Что хошь, то и думай.

— Кабы что хошь!

— То-то и оно.

— Следующий, — позвала кассирша. Ее не услышали или боялись подходить.

— Следующий! — громко окликнула она, высунувшись в окошечко. Заплакала: — Уйду я с этой проклятущей работы.

И снова тяжелое и страшное молчание. Только слышно, как, играя, кричат на улице дети.

— Страх господень, — сказала голубоглазая старуха, прикладывая к глазам черный фартук. — Поди, каждую минуту на фронте кто-нибудь из наших солдатушек головушку на землю кладет.

— Ох, кабы один. А то, может, тыщи.

— Неужто в минуту и — тыщи?

— Война…

Елена дошагала до двери. Остановилась — собраться с силами. Ей казалось, что ступает она твердо, крепко. Но ее почему-то держали под руки. Говорили — будто за стеной: