Надежда Малыгина - Двое и война

В цехе уже знали, что эшелон, начальником которого был Иван, прошел другим путем. Елене никто ничего не говорил, но она ловила на себе взгляды, сочувствующие, понимающие.

Елена не была в цехе всего сутки, но ее облило ощущением новизны, словно отлучалась она надолго и успела истосковаться по всему и теперь ревнивым взглядом окидывала и станки, и людей, и стену, на которой вывешивались «Правда», стенгазеты, «молнии», приказы, объявления. Она охватывала все это единым взглядом, и среди этого знакомого, привычного было что-то, чего она раньше не замечала.

Смена еще не началась. У входа в цех бегали меж станков девчонки-ученицы, играли в пятнашки. Завидев Елену, прятались, смолкали, а потом позади опять слышался приглушенный их смех, фырканье.

«Дети…» — улыбаясь печально, подумала Елена. Вдруг она обратила внимание, что уступает дорогу совсем немногим — только тем, кто катит по проходу тачки, катит тоже по-детски — лихо, с озорным свистом, с шутливыми окриками-прибаутками — или молча, старательно, не отрывая глаз от верткого одноколесного сооружения, боясь потерять равновесие и свалить груз. Все другие встречные, поздоровавшись, уступают дорогу ей, Елене. Потому что молоды — пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет… Это поразило Елену. Она знала, видела, что в цех давно уж пришли мальчишки и девчонки. Но в повседневной рабочей суете об их возрасте скоро забыли, работа подростков стала чем-то само собой разумеющимся: война…

Однако сейчас Елена удивлялась: какие они еще дети и как много в цехе их, мальчишек и девчонок. Она перебрала в памяти членов своей бригады. Взрослые — только она да сорокалетняя тетя Варя.

Вспомнилось: начальник цеха, когда она разыскала его, кричал кому-то по телефону: «Пишите: в моей смене из ста шестнадцати ста трем семнадцать и меньше! Но планы перекрываем, да, да, перекрываем! Более того, молодежь ежедневно устанавливает себе встречные повышенные планы. Запишите фамилии…»

Да, Елена знала все это, видела, но это ложилось куда-то в глубину ее сознания и лежало там, словно на дне сундука, нетронутым, для того чтобы сейчас, будучи увиденным снова, поразить ее еще одной тяжкой приметой войны.

Она шла по цеху и смотрела вокруг, и все было так же, как и позавчера. И вроде — иначе. Мальчишки и девчонки… Они играли в пятнашки, отметали стружку от станков, складывали в тачки, увозили из цеха. Они же озабоченно подставляли к станкам снарядные ящики, становились на них, примеривая: этот высоковат, а этот низок… И на станинах станков мелом — ученическим почерком — надписи: «Смерть фашистам!», «Мой труд — родной Красной Армии!».

У штабелей снарядных гильз в другом конце цеха орудовали две девчонки в ватниках и потертых на коленях лыжных шароварах. В руках у одной — знакомое Елене ведерко с белой краской и кисточкой. К словам, написанным, видимо, еще вчера, — «На фронт дорогому папочке!» — она добавляет: «Для фашистов». Другая девчонка — из-под шапки-ушанки торчат косицы с цветастыми тряпичными тесемочками вместо лент — ладошкой размазывает по заплаканному, опухшему лицу слезы, шмыгает носом и, обмакнув свернутый в трубочку кусок бумаги в ведро с краской, пишет кривыми, неровными буквами: «За моего папу!» И над проходом в цехе висит бумажный плакат:

«Пусть наши сверхплановые снаряды скорее докончат дело, за которое погиб отец Зинаиды Александровой. Вечная память герою-танкисту И. П. Александрову!»

Позавчера, когда Елена уходила из цеха, на красных фанерных флажках, укрепленных на станках подружек, стояли цифры «105». Теперь ноли были исправлены на двойки — 125.

Елена постояла в проходе, оглядывая цех, и, вздохнув тяжело, пошла получать заготовки. Возвратись, прежде чем пустить станок, тряпьем стерла со своего флажка цифру «235», молча взяла из рук у Зины кисть и, обмакнув ее в ведерко, поставила жирно — 260.

…Теперь она жила ожиданием писем. Ждала на заводе, ждала дома. Прислушивалась к голосам и шагам прохожих на улице — не Аня ли — почтальонша? Ждала Тоню — вдруг та взяла у Ани письмо, чтобы самой принести его?

Елена знала, верила — рано или поздно письмо придет. «Адрес должен сообщить. Доставит танки куда надо, — шептала она сама себе, — сам определится в часть, а потом уж и адрес пришлет».

Она вся стала одним сплошным ожиданием.

Старики не помнили таких сильных и запоздалых снегопадов и такой ранней и дружной весны. Бешеные грязные потоки неслись по улицам, валили, подмывая заплоты, ворота, изгороди, срывали тротуары. Они затопили в огородах бани.

Речка — узкая, крохотная — вышла из берегов, разлилась морем. Мужики снимали с тычка в амбаре или в сенях ссохшиеся, давно забытые охотничьи сапоги и сапоги резиновые. Однако ходить по улицам было небезопасно — потоки сбивали с ног. Мальчишки-старшеклассники вставали в эти дни задолго до рассвета и верхом на лошадях возили на завод девчонок-работниц, а днем доставляли хлеб семьям, в которых не было мужиков. Ездили по двое. У одного за спиной сидела продавщица, которая выстригала из хлебных карточек талоны и получала деньги, складывая их в мешочек, повешенный на грудь. У другого к седлу была привязана картонная коробка с уже развешанными и аккуратно разложенными в ней пайками хлеба, в каждую из которых была воткнута лучинка с указанием веса и фамилии того, кому паек предназначался. Мальчишки были горды тем, что их занятия в кружках ворошиловских всадников оказались вдруг столь полезными городу.

Через трое суток поток схлынул. По грязи от дома к дому прокладывались новые тротуары, мостки-времянки, бревна, доски. Жизнь входила в нормальную колею. Речка опять текла своим путем, только была еще широка и бурлила.

Солнце пригревало, сушило дороги, улицы, поля за городом.

Наконец настало время копать огороды. Часть своего огорода Елена отдала соседям — многодетной семье Кочергиных. Трое мальчишек Кочергиных пришли с лопатами. Но прежде чем копать то, что указала Елена, стали в ряд с нею, начали копать ее участок. Восьмилетний Васька старался изо всех сил, но за братьями не поспевал. Молча, не сговариваясь, они обузили его полосу на два штыка справа и слева и пошли все в ряд. А потом Елена и вовсе вытеснила Ваську.

— Хватит, иди помогай Зойке грядку под батун делать, — сказала она.

— Ничего, ребята, — говорила она, яростно всаживая лопату в жирный чернозем. — Картошку-моркошку посадим, осенью брусники наберем, грибов насолим. Проживем зиму припеваючи. А там и война кончится.

На вскопанное прилетели грачи, важно, неторопливо расхаживали, высматривая червей. Длинных, толстых не могли заглотнуть сразу, стояли с открытыми ртами, потерявшие важность, испуганные.