Надежда Малыгина - Двое и война

Елена развернула треугольник. Развалистые неровные буквы, написанные то ли в темноте, то ли на колене, сообщали, что эшелон проследует другой дорогой — через другую станцию. Буквы теснились, спешили, наскакивали друг на друга. Они торопились предупредить Елену, но не сумели обогнать телеграмму.

— Ну что? Так и не встретила? — печально спросила Тоня, закрывая рукой рот.

— Не встретила.

— Вот горе-то — ой-е-ей. На-ко, согрейся, милая. — Тоня поставила на стол пузырек из-под тройного одеколона. — Я у капитана поклянчила. Человек, говорю, всю ночь на улице в этакую-то метель. Ну он пошел и получил заместо табаку. В чем ходила-то? Поди, в плюшевой? Я так и знала. Мы, бабы, — дуры. Все красивше хотим казаться.

Елена повертела пузырек.

— Водка это. Выпей, выпей. Иззябла, поди?

— Давай вместе. — Елена разлила водку. Выпили.

— Дрянь какая, — сморщилась Елена. — Противно.

— Противно, да в такую минуту полезно. Одеколон-то раньше заместо водки употребляли.

Закусили холодными картофелинами.

— Вот какое дело, — вздыхала захмелевшая Тоня. — И все равно не пойму, как это можно: сначала одной дорогой определили, а потом — другой. А если человека ждут? До этого никому никакого дела?

— Ну что ты говоришь, подумай!

— А я думаю, я думаю, — горячилась Тоня. — А вот они там ни черта не думают.

— Где — «там»? Кто — «они»? — грустно спрашивала Елена.

— Ладно, — махнула Тоня рукой. — Прочитай уж письмо, что ли…

— Да ведь читала ты, знаешь.

— А теперь ты почитай. Вслух. Можешь?

— Могу. — Елена устало и равнодушно развернула листок: — «Едем через Хромпик…»

— Н-не, не так, — запротестовала Тоня. — Не с того начинается.

— Ну что тебе эти слова? Ну — «Дорогой, милый человек мой…»

— Во! «Дорогой, милый че-ло-век мой!» — повторила Тоня.

— «Это просто уму непостижимо, — продолжала читать Елена. — Едем через Хромпик…»

— Вишь, сколько пропустила, — укоризненно качала Тоня головой.

— Ладно уж тебе, — сказала Елена. Читала: — «Это стало известно только в пути. Спешу предупредить тебя, но едва ли успею. Обидно. И боюсь — не простудилась бы ты, ожидая меня? Не захворала бы. А как хотелось повидаться, аж зубами скрежетал от досады, когда изменили маршрут. Ну ничего, жди писем…» Ну и так далее…

— Не-е! Ты читай. Читай все как есть! — требовала Тоня.

— «Крепко-крепко обнимаю и целую вас обоих — и тебя и нашу умницу Зоиньку. Твой Иван».

— «Твой Иван», — повторила Тоня. Хлопнула ладонью по столу. — Да, коротко. А сколько сказано? Счастливая ты, Елька. Счастливая!

— Брось ты мне такое говорить. Или захмелела? — рассердилась Елена. — Будто она несчастная из несчастных. А Николай пишет ей чаще, чем матери родной. Жаловалась она на днях в магазине: второй месяц, говорит, письма от сына нету. А ты недели две назад, или того меньше, получила. И все — люблю, тоскую, целую.

— Да уж больно часто он этакие слова накручивает. Будто уверить хочет. А зачем меня каждый-то раз уверять? А? Я, еще когда мы гуляли, первая ему свою любовь открыла. Значит, поверила, а? Нет, ты ответь: поверила я, если первая призналась?

— Да ты вспомни, где человек находится? На фронте. Каждая минута — смертельная угроза жизни.

— Я все это, Лена, понимаю. Только иной раз вдруг жутко сделается: уходит, уплывает от меня вера в Колину любовь. Зачем он так часто: жить не могу, душа горит, сердечко рвется на часточки? Зачем? Ведь живет же! Уж второй год живет с рваным-то на часточки сердцем.

— Дурочка, на что жалуешься?

— Да, да. — Тоня потерла ладонями лицо. — Ой, ведь бежать надо. На смену скоро, а я — захмелевшая. — Она поднялась, но не убежала, а упала на колени, головой Елене в подол. Затряслись, забились ее плечи.

— Чего, чего расхлюпалась? По какой причине?

— Ой, Лена, разве всему причина должна быть? Вот полились слезы, и все. Живой ли он, Коля-то? Я его во сне сегодня видала. Такой веселый, поет…

— Ну, раз веселый и поет, значит, живой.

— Ты, поди, про себя смеешься надо мной? А я, честное слово, боюсь. И чего — признаться стыдно. Боюсь я, Лена, что если убьют Колю, то тут же вскорости замуж я выскочу. Мастер за мной ухлестывает. Давно уж. Проходу не дает. А мне иногда такое к голове, к сердцу, к душе подкатит: чем ждать Колю, да бояться за него, да переживать каждую минуточку, да плакать, да страдать, так лучше дать мастеру согласие на свадьбу — как головой в омут. Я ведь, Лена, не умею страдать. Я человек веселый. Хохотать, шутить, песни петь, плясать — это я больше всего обожаю. И работаю с песней. А время-то какое? Горькое время. И бабы, Лена, ну все до единой — и те, которые извещения получили, и даже Настя Слепцова, у которой вовсе и не на фронте муж, а в училище, — все они, Лена, волчицами на меня глядят. «Поешь-распеваешь? — передразнивая кого-то, спросила Тоня. — На вечерки бегаешь?» А что мне делать-то, Лена? Одна я. Только ты у меня и есть. Колиным родственникам я никто. Подумаешь, невеста. Да, может, ему там где-нибудь на пути тыщи таких приглянутся?

— Не бойся, глупенькая, — ласково сказала Елена. — Не позволю я тебе Колю-фронтовика, молодого, красивого парня, на этого старого бабника менять.

— Не позволяй, не позволяй, Леночка! А то я сама себя презирать стану. И руки наложу. Я ведь хоть и веселая и хохотушка, а решительная. Я могу.

— Ну, еще чего надумала? Крепким надо быть, а не решительным. А то ты нарешишь… своей разудалой головой.

— Мам, — Зойка свесила с печи голову. — Здравствуй, тетя Тоня. Видишь, я дома ночевала?

— Здравствуй, моя красавица, — вытирая слезы, Тоня поднялась, пошла к ней. — Здравствуй, моя отважная. Ну, не боялась?

— Не помню. Заспала все, — засмеялась Зойка.

— Придется доставать варенье, — сказала Елена. — Обещала ей вчера.

— Ну, если обещала… — развела руками Тоня.

— Оставайся чай пить с вареньем, — пригласила Елена, доставая банку. Открывать ее было жаль, словно от того, откроет она ее или нет, зависело что-то важное, что связано с Иваном. Она стояла, прижав ее к груди, с изменившимся лицом, с тоскливыми глазами. Тоня вытянула у нее из рук банку, сунула обратно на полку.

— Откроешь, когда с фронта письмо придет.

— Да и сама думаю. Но обещала ведь…

Зойка сердито швырнула с печи чулки, валенки, уткнулась лицом в ладошки.

— Это ты чего же капризничаешь, а? — строго прикрикнула на нее Тоня. — Тут горе, дяди Ванин эшелон другой дорогой проехал. Мама всю ночь зря прождала его, исстрадалась, наплакалась досыта, иззябла, а ты… И не совестно, а? Ну-ка, погляди на меня!

Зойка подняла голову, с укором взглянула на мать. Губы ее перекосились, в глазах появились слезы.

— А ты… Что ты сказала? Что велел поцеловать, да? Обманываешь, да? — Она прижала к глазам кулачки и разрыдалась.