Надежда Малыгина - Двое и война

— Ваня-а! — закричала Елена, вскакивая. Увидела зал ожидания, человека в полушубке — он еще держал в руках телеграмму. «Минуты не прошло», — подумала Елена. Сказала, удивляясь:

— Тихо. — Извиняясь, добавила: — А мне почудилось — поезд…

Человек в полушубке не торопясь аккуратно сложил бумаги, вернул ей. С кряхтеньем вытащил откуда-то из-под полушубка часы на цепочке, глянул. С кряхтением долго запихивал обратно. Сняв шапку, почесал затылок. Достал из-за пояса трубку, выбивая, постучал ею о край сиденья. На Елену он не смотрел.

— Что, что случилось? Прошел? Неужто прошел? — испугалась Елена.

— А он кто у тебя, муж-то?

— Командир. Старший лейтенант. Начальник эшелона он. Танки на фронт гонит.

— Да… — Мужчина набил трубку табаком из кисета, опять поскреб ногтями затылок. Его черные волосы слежались под шапкой, он приглаживал их, слежавшиеся, ладонью. Зажег спичку, громко посасывая, долго раскуривал трубку — щеки его глубоко западали, и тогда он, худолицый, походил на какого-то святого.

— Да не тяните за душу, товарищ начальник! Прозевала я его, что ли? Но ведь не могло, не могло того быть! Я засветло пришла. Или днем проскочил?

— Н-да. Так вот, значит… — Он вынул трубку изо рта. — Помочь тебе, хошь ты и жена командира… и ему, значит, доверено сопровождать ашалон с танками на фронт…

— Ну?

— Извини, — он развел руками, — ничем таперичка помочь не могу.

— Почему — таперичка? — со страхом спросила Елена.

— Потому как таперичка поздно.

— Это как же — поздно?

— Да ты не пужайся. Поди, сразу про аварию мысли? Не-е. Ничего страшного. Тут ведь вот какое, значит, дело. По телеграфу передали… Только ты гляди… — Он покосился на нее, строго насупив брови. — Я те, может, тайну военную…

— Да не скажу я никому ни словечка про вашу тайну военную!

— Ну, гляди… Так вот, значит, нам передали, что ашалон с танками — тот, где твой муж начальником… ну вот… пойдет он… — мужчина пососал трубку, прижимая пальцем табак.

— Ну?

— Через Хромпик пойдет он. Это было… — Мужчина опять извлек откуда-то из глубин своей одежды часы на цепочке. — Это было… в час ноль-три. А щас у нас налицо три сорок семь. Вот так, значит. Валяй, гражданочка, домой. И горячего чаю с малиной непременно попей. Ишь дрожь как трусит тебя…

Елена послушно поднялась — тулуп остался на сиденье, — шагнула к двери. Мужчина проводил ее до угла.

— Дойдешь?

Она не ответила.

Выла, свистела, гуляла метель, металась в неистово диком танце. Елена врезалась в крутящиеся столбы. Снег и ветер накинулись на нее, толкали, хлестали в лицо, в глаза, насквозь пронизывали холодом. Ветер забивал глотку, трудно было дышать. Елена остановилась, глотала, глотала воздух, но вокруг нее будто безвоздушное пространство — нечем передохнуть. А в голове стучит: «Хромпик, Хромпик, Хромпик…» С трудом добралась она до своих занесенных снегом ворот. Постояла в затишке, приходя в себя и успокаивая сердце.

В избе было холодно — в спешке Елена забыла закрыть трубу. «Надо хоть железку протопить. И заодно картошки наварить».

Она скинула курмушку, обмотала голову рваным пуховым платком, полезла на печь — за лучиной и за шубейкой. Но под шубейкой спала Зойка. «Родненькое дитятко мое! Не захотела, видно, к Тоне. И не побоялась одна… А чего ей бояться? Она у меня в пять-то лет как взрослая…» Зойку было жалко раскрывать. Пришлось снова надеть курмушку.

— Самовар, самовар скорее! — вслух сказала Елена. Сунулась с ковшом в бочку — нету воды. Наклонила бочку набок, вычерпала остатки. — Чаю, чаю горячего с малиной надо, а то худо будет. Свалюсь.

Картошку поставила варить немытой.

«Хромпик, Хромпик, Хромпик», — все стучало у нее в голове. Она грела руки об самовар, стояла, ни о чем не думая, только чувствуя, как бьется, стучит в ее голове: «Хромпик, Хромпик…»

Когда самовар вскипел, сварилась картошка, Елена поднялась на печь, потормошила Зойку.

— Доченька, вставай. Поедим горячей картошечки, чайку попьем. Вставай, а?

Зойка села, не открывая глаз, и тут же повалилась.

— Или не хочешь? — спросила Елена.

— Хочу.

— Тогда просыпайся. Иди ко мне на руки. — Она сняла Зойку с печи. Завернув в шубу, посадила на табуретку в углу.

Лампа коптила. Наливать в нее керосину уже не было сил. Елена прикрутила фитиль, сделав огонь поменьше. Однако скоро он погас совсем.

— Ну и ладно. Мы от печки огоньком попользуемся.

— Варенье откроем? — сонно спросила Зойка.

— Ах ты моя милая! Хочешь ежевичного варенья? — Елена достала банку — последнее, что осталось от Ивана.

— Доченька, а может, в другой раз, а? — спросила она.

Зойка пожала плечиками, зевнула.

Они ели горячую картошку, подсоленный хлеб запивали чаем с малиновой заваркой. Только сейчас, разогревшись, Елена почувствовала, как продрогла. Внутри у нее все оставался заледенелый клубок, от которого по телу пробегала дрожь. И надо, чтобы этот клубок оттаял, иначе — простуда, болезнь. А болеть никак нельзя. Елена налила вторую чашку чаю, достала по крохотному кусочку сахару — себе и Зойке. Отрезала ломоть хлеба, разделила пополам.

— Ешь, ешь, доченька моя, дите мое ненаглядное.

У Зойки слипались ресницы. Она отодвинула сахар, приткнулась головой к стене.

— Сейчас я, доча, сейчас. — Елена оставила чай, полезла на печь — постелить.

— И я тут лягу. Как бы мне не захворать. А то девчонки за меня эвон какую нормищу отгрохали. Я теперь перед ними должница.

Зойка уже спала. Елена положила ее, допила чай. Легла, не снимая с головы платка. Когда уже стала забываться в тревожной дреме с вокзальным грохотом составов, мерцанием красной сигнальной лампочки на последнем вагоне, с завыванием метели и звоном колокола, Зойка вдруг растолкала ее.

— Мам, мама! А папа — ты его встретила?

— Ага, — не открывая глаз, ответила Елена.

— И проводила?

— Ага.

— Он поехал на войну лупить фашистов?

— Да, да.

— И теперь война скоро кончится?

— Да, доченька, спи.

— А папа скоро вернется?

— Скоро.

— А что он тебе говорил?

— Велел поцеловать тебя. Вот так. — Елена чмокнула Зойку в один глаз, в другой. — Спи, моя хорошая, дите мое золотое.

— Мам, можно я теперь всегда буду дома ночевать? Я совсем-совсем не боюсь. Вот хочу бояться, а все равно не боюсь.

— Можно. Спи.

— А завтра мы откроем ежевичное варенье?

— Посмотрим. Утро вечера мудренее. Спи.

Днем прибежала Тоня, влетела вихрем, вся — вопрос, вся — ожидание.

— Ну как? — И сама затараторила: — Утром почтальонша пришла, так я не дала тебя будить, нечего, говорю, человека тревожить, он всю ночь промерз на станции. — Она вытащила из-за рукава маленький тоненький треугольник. — Вот… А Зойка, Зойка-то! Что с ней приключилось? Прихожу вечор за нею, а она упирается, не идет: хочу дома, и конец. Ну, думаю, чего ж ее неволить? Девчонка уж большая, сурьезная, пусть домовничает… — Тоня тараторила больше обычного, и Елена поняла: она уже все знает из письма. Не умея печалиться и страдать, Тоня не умела и скрывать этого.