Надежда Малыгина - Двое и война

В обеденный перерыв Елена разыскивала начальника цеха. Пока разыскала, да показала телеграмму, да объяснила все, перерыв кончился. Она встала к станку, так и не успев поесть. Завязанные в белый головной платок картофелины, кусок хлеба и соль в спичечном коробке лежали на окне рядом с бутылкой подслащенного чая.

— Поешь вперед, не выдюжишь без еды! — подойдя к ней, крикнула тетя Варя на ухо. Видя, что Елена не решается остановить станок, скомандовала: — Давай-давай. Шабаш! На пять минут можно. Мы сегодня хорошо идем! А скрытная ты, — бросила она еще. — Кабы не твоя подружка, мы бы так про тебя ничего и не знали. Но тут уж прицепились, выпытали все. Бабы… — Она улыбнулась, однако опять улыбку ее исказили боль и готовые навернуться слезы. Елена вдруг поняла, как трудно тете Варе привыкнуть к мысли, что ее Сережки больше нет. Всякий самый пустячный разговор, даже одно какое-то слово, должно быть, вставали теперь в ряд слов в поступков, связанных с воспоминанием о сыне, которого больше нет.

Елена, уже обеспокоенная и тревожимая неизвестной, незагаданной судьбой едущего на фронт Ивана, чувствовала страдание тети Вари, как собственное, и заранее страшилась подобной участи, и обнадеживала себя: «Ведь не все гибнут…»

Война… Жизнь со всеми ее словами, мыслями, поступками, работой, сном, едой зримо и незримо, явно и на первый взгляд будто незаметно, как незаметно несет вода растворенные в ней соли, несла в себе это слово — «война». Несла и все его последствия. И тетя Варя — бригадирша, пришедшая из другой смены и еще недавно бывшая чужой, теперь — родная, близкая. Потому что туда, где сражался и погиб ее сын, едет Ваня. И кто скажет заранее, кто знает, что может случиться с ним на войне? И Тоня, у которой на фронте жених, славная, добрая и без того родная Тоня, теперь еще роднее и ближе. Потому что на фронт, где воюет ее жених, едет дорогой для Елены человек. И значит, у Елены с Тоней теперь общая судьба — ожидание весточки и страх перед тем, чтобы не пришла похоронка.

Поев, Елена пустила станок. Она чувствовала, что сегодня доберет два трудных процента, которые вот уж сколько дней не давались ей. Доберет, несмотря на задержку. Мысли эти не мешали ей делать дело и, кажется, даже помогали: она вдруг обрела уверенность в том, что у нее есть еще запас и сил и сноровки. И это дала ей любовь, она позволила узнать горькое, но гордое счастье — быть в тяжкую военную годину вместе со всеми не только здесь, в тылу, но и там, на фронте. Елена ощущала и осознавала себя как-то по-новому — крепче, мудрее. И будто только теперь стала на землю твердо — так, что не свалить ничем.

Дома под дверью ее опять ждало письмо — второе за эти сутки, если не считать телеграммы. Ваня сообщал, что получил задание и поедет через ее родной город.

«Если будет так, то я сообщу дополнительно телеграммой, — писал он, — и тогда мы встретимся. Только не бери Зоиньку. Эшелон может задержаться, опоздать. Придется долго ждать, и Зоя еще простудится. А я хочу, чтобы ты дождалась меня, непременно надо повидаться и поговорить обо всем, о чем не поговорили».

Упомянув о полученном задании, Иван писал про какие-то коробки. Елена трижды перечитала письмо, прежде чем поняла, что это — танки, что Ивану поручено сопровождать на фронт танковый эшелон.

«На фронт…» Теперь тревога подступила вплотную. Елена старалась отогнать ее мыслями о предстоящей встрече.

Собираться начала еще с полудня. Извлекла из деревянного, кованного железом сундучка свое любимое, давно не надеванное платье в крупную цветную клетку — серую, зеленую, вишневую. Вместо крепко поношенного полушубка решила надеть плюшевую курмушку, какие до войны носили в их городе все молодухи. Вытащила, примерила — не мятая. Зато платье надо было гладить, а углей для утюга она не запасла. «И Тоня на работе, и неизвестно, дома ли усатый капитан…»

Елена уже торопилась: «Зимний день короток, темнеет рано, а кто знает, в какое время пройдет состав? Ночью, и все. Надо поспешать!»

Достав из-под печи дырявую жестяную тарелку, она — в курмушке и в мятом платье — вышла на крыльцо, позвала с улицы Зойку:

— Доченька, сходи к дяде капитану, который у тети Тони, скажи, мама просит угольков для утюга.

Накануне они перебирали содержимое сундучка, и Зойка, увидев платье в клетку и плюшевую курмушку, попросила:

— Мам, надень! Пожалуйста!

— Вот будет весна и праздник, тогда и надену, — ответила Елена.

— А что, сегодня весна? — спрашивала Зойка, оглядывая мать и не двигаясь с места. — И праздник, да?

— Как принесешь угли, я и расскажу, какой у нас с тобой сегодня большой праздник.

Зойка побежала по снегу через двор. Отодвинув доску, пролезла в щель в загородке. Она тоже изменилась за те четыре дня, которые у них жил Иван. Стала бойчее, задиристее. Охотно бегала на улицу, хвастала перед ребятишками, что к ней приезжал папка и что он уехал на фронт лупить фашистов, а как всех перелупит, так вернется. Ваську Кочергина разговором не удостаивала, показывала ему язык и дразнила:

— Васька-бурдаська! Васька-бурдаська!

День был необычно теплый. От обнажившейся картофельной грядки на огороде даже подымался парок. Торчали из-под осевшего рыхлого снега капустные кочерыги. Елена подставила солнцу лицо.

«Теплынь. Хорошо. Надену плюшевую курмушку», — окончательно решила она.

Вернулась Зойка. Еще издали закричала:

— Мам, дядя капитан говорит, что ни про какие угли не слыхивал! Такой большой — и не слыхивал. Я сама их нашла. В чугуне перед печкой.

Поставив тарелку с углями на крылечко, они собирали у поленницы щепки. Потом Елена в сенцах раздувала утюг, долго махала им, чтоб разгорелись угли. Зойка же, сбросив пальтишко и полушалок, сидела в кухне у стола на своей высокой табуретке и терпеливо ждала, когда мать начнет гладить платье и расскажет про весну и праздник.

Елена вошла, сняла с самовара конфорку, поставила на нее утюг. Скинув с себя платье, стала расстилать на маленьком Зойкином одеяльце.

— Ну… мам? — не выдержала Зойка.

— Сегодня мы с тобой откроем ежевичное варенье! Поняла?

— Варенье, варенье! — Зойка подпрыгивала, била ладошками по столу. — А когда? Вечером?

— Ничего-то ты не поняла. — Елена присела на корточки, поцеловала ее ручонки. — Радость у нас, доченька. Сегодня ночью папка мимо нашей станции поедет. Вот я и собираюсь встречать его. — Она помолчала, задумавшись, и добавила: — И провожать тоже… Если эшелон долго стоять будет, тогда, может, папка придет на тебя поглядеть, — сказала она еще, но уже совсем другим, печальным голосом.

Зойка давно научилась понимать, когда с матерью можно поболтать, а когда нет. Сейчас — нельзя. Сейчас мама опять задумалась и замолчала — так, что Зойке даже трудно сползти с табуретки и уйти: боязно стукнуть. И Зойка никак не может понять, почему, если праздник, если приедет папка, если они откроют ежевичное варенье, почему тогда мама вдруг так задумалась и замолчала? Улучив момент, когда мама с ковшом отошла к бочке с водой, Зойка потихоньку сползла с табуретки и убежала. В зале она отвинтила от кровати шарик.