Надежда Малыгина - Двое и война

Он отступил, шагнул спиной к товарняку и так, все не отрывая от Елены глаз, ловко ухватил правой рукой железный поручень, подпрыгнул, легко, без усилий ступил на подножку. «Озорничает», — грустно улыбаясь, подумала Елена. А Иван, стоящий на одной ноге и одной рукой держащийся за поручень, махал шапкой.

Вагоны уже слились в одну сплошную линялую красную ленту, но он — темная мельтешащая точка на этой ленте — все виден был ей отчетливо.

Большую часть своей жизни Зойка проводит одна. Она знает, что мама работает в две смены: в дневную и ночную. Дневную смену Зойка не любит. Перед дневной сменой мама еще с вечера наказывает не кататься с горы, не простудиться, не промочить катанки и пальтушку. И рано-рано утром, когда Зойка еще спит, уходит на завод.

Однажды Зойка проснулась, когда на улице стояла темень хоть глаз выколи, а мамы все равно уже не было. И лампа была подвешена под самый потолок, и спички спрятаны. Зойку такое недоверие обижает. Сказано — нельзя трогать лампу и спички, значит, нельзя. Зачем же подвешивать под потолок или прятать?

На столе мама оставляет три куска хлеба — на три еды, вареные картофелины, капусту в миске и солонку с солью. А еще кусочек голубого сахара на дне перевернутой на блюдце чашки.

Но даже сахар, даже то, что Зойка в такие дни ночует дома, не может заставить ее полюбить мамину дневную смену. Потому что трудно сидеть весь день одной. И нет такой игры, чтоб играть с утра и допоздна и чтоб не надоело. Выйдет Зойка на улицу, покатается с обледенелой горки у колодца — и опять домой: одной ведь и на улице неинтересно. Парнишки и девчонки катаются с большой горы за два переулка от Зойкиной улицы. Но Зойке туда нельзя ходить — далеко, надо присматривать за домом. А если не присматривать, то придется сидеть под замком, как раньше, когда она была маленькой. А это и вовсе плохо.

Днем прибегает тетя Тоня, достает из печи щи или ведет Зойку к себе и кормит своими щами.

— Мои-то свеженькие, — нахваливает она. — Только что сваренные, даже без упреву.

Щи без упреву Зойке нравятся.

Когда стемнеет, тетя Тоня прибегает еще, чтобы зажечь лампу и подогреть самовар. Как-то тетя Тоня спросила:

— Сиротливо тебе? Может, ко мне пойдешь? Будем вдвоем — ты да я.

— Не хочу, — сказала Зойка. — Я буду с куклой играть.

— Ну тогда тащи сюда свое кукольное барахло.

Зойка принесла пустые спичечные коробки, тряпочки и тряпичную куклу — Олю. У Оли были даже глаза, нос и рот — мамка нарисовала их послюнявленным чернильным карандашом.

— Ну вот. Играй на столе, — сказала тетя Тоня. — Тепло, светло и мухи не кусают. И удобно: сиди на табуретке.

Зойка тут же собрала все в подол платьишка, строго сказала:

— На столе нельзя, не знаешь, что ли? В спальне я на полу играю. А тут мы едим. Так люди не делают.

— Ну? Поди ж ты, — удивилась тетя Тоня. — Ну и как же теперь быть? Будешь сидеть у окошка?

— А ты неси лампу в спальню, я там и поиграю.

— А гвоздь там есть для лампы?

— Зеркало можно снять, поставить на косячок, а заместо него лампу повесить.

Так Тоня и сделала. А когда она ушла, Зойка взяла потускневшее пятнастое зеркало величиной с мамину ладонь. С тех пор оно стало самой интересной ее игрушкой.

И все равно Зойка не любит мамину дневную смену.

После отъезда папы на фронт мама стала работать в ночную, и Зойка рада этому.

Прямо с завода заходит мама к тете Тоне. Зойка здесь и уже ждет ее. Держась за руки — и по улице, а не через огород, — идут они домой. Зойке немного обидно, что их дом рядом и идти приходится мало. Все это как всегда, как обычно. Только мама стала каменной.

Они отпирают замок, входят, раздеваются. Зойка достает с полатей лучинки, а мама наливает и разжигает самовар, оттирает руки синей, припасенной еще с лета глиной и долго моет их теплой водой — огромный чугун с водой всегда стоит в печи, в загнетке.

Потом они топят печь — большую, русскую, или маленькую — железку.

Они все делают вместе: вместе закатывают в печь картошку — на завтрак, моют и чистят картошку для щей — на обед, рубят в бочке замерзшую капусту. Мама рубит сечкой, а Зойка — деревянной поварешкой сгребает нарубленное к одному краю, то и дело спрашивая:

— А столько хватит?

— Не хватит. Еще надо, — отвечает мама, и тогда Зойка отдает распоряжение:

— Ну давай еще руби!

Зойка любит горячую печеную картошку. Мама достает ее, отмякшую, из деревянной чашки, плотно укрытой тряпкой.

— Еще поколоти ее ребром ладошки. Вот так, — показывает мама. — Ох и вкусная будет!

Зойка старательно колотит, чистит, ест, макая в соль на клеенке.

— Вкусная!

— А ты с капустой, с капустой. Еще вкуснее будет, — говорит мама. Сетует: — Жалко, груздочков не посолили.

— Жалко, — соглашается Зойка. Хвастает: — А я у тети Тони брусничный морс пила. Она на базаре бруснику купила и меня угощала!

— Балует она тебя, — говорит мать.

После еды они моют посуду и прибирают в доме. Пока мама протирает подоконники, Зойка вытаскивает из ведра с горячей водой распаренный травяной веник, стряхивает его в сенцах, закатывает в мешковину, чтоб помягчел, а потом подметает.

— Вот я дров и воды натаскаю, — говорит мама, — тогда уж и подмести можно. А сейчас — бесполезно.

Мама уходит за дровами. Зойка одевается и выбегает вслед за нею. И пока она набирает охапку, Зойка, схватив полено, успевает отнести его в дом и вернуться ва другим.

— Помощница ты моя, — говорит мама, и Зойке хочется плакать — так печально она говорит.

Вместе с матерью отправляется Зойка и к колодцу. Бадейка у колодца сильно обледеневает, и для двух ведер надо достать три бадейки воды. Журавль скрипит, обледеневшая, отполированная рукавицами, будто стеклянная, веревка скользит вниз, бадейка с шумом плюхается в воду.

— Е-есть! — кричит Зойка, и они тянут скользкую ледяную веревку вверх. Елена расставляет полные ведра на размах коромысла, приседает, Зойка накидывает дужки ведер на коромысляные крючки. Она очень гордится тем, что помогает маме. Даже идти старается, как мать, — размеренно и плавно, воображая, будто несет на коромысле ведра.

Закончив все дела, они умываются — уже по-настоящему. Это — как праздник. Зойка становится на низенькую скамейку-подставку по одну сторону умывальника, мама — по другую. В руках у нее мыло — душистое, туалетное. Скупо тронув ладонями, она долго, в пену размыливает его, учит Зойку:

— И ты так же делай: бери немножко, а потом мыль, мыль. И мой — лицо, уши, шею, руки.

В доме прибрано, чисто. И даже густой крепкий запах распаренного травяного веника не может заглушить приятного аромата хорошего мыла. И они обедают. После обеда вместе моют посуду и Зойка убегает в спальню — играть с куклой Олей — или на улицу — кататься на санках с горки. А Елена, все ощущая исходящий от рук и от мыла на умывальнике тонкий душистый аромат, обрадованная и растревоженная им, словно куда-то зовущим, чего-то требующим весенним ветром, ходит из угла в угол. Она то улыбается своим мыслям, то грустнеет — вспоминает каждый день из тех четырех, что Иван жил здесь. И выстраивает эти дни друг за другом, час за часом, минуту за минутой — все как было. И достает с полки стеклянную банку с красивой этикеткой, на которой нарисованы крупные темно-синие, с сизым налетом ягоды. Улыбается, недоумевая: «Где он раскопал ежевичное варенье?»