Надежда Малыгина - Двое и война

Тихонько сечкой ковыряла в бочке в чулане капусту. Рубить боялась: «Не проснулся бы…» Входя в дом, захватила вынесенную вечером консервную банку с остатками жира и бульоном из-под тушенки: «Волью в щи…»

В дверь постучали.

— Тоня, ты? — шепотом спросила Елена.

— Я, — негромко ответила подружка.

Тоня обычно прибегала каждый день — хоть на минутку — утром или вечером, в зависимости от того, когда приходила с завода и когда должна была идти на смену Елена. Если Елена работала в ночную, Тоня забирала к себе Зойку, кормила ее.

Когда Елене доводилось думать о себе, о том, что у нее нет на свете ни одной родной души, она чувствовала себя так, будто солгала. Потому что Тоня была для нее как сестра — немножко взбалмошная, шумная, суетливая, смешливая, но на редкость заботливая, чуткая и добрая младшая сестра.

— Входи, — сказала Елена. — Но Тоня ухватила ее за полушалок, вытянула в сенцы.

— Ну как, а? Харчишек не принес? Это я его к тебе отправила. Усатый, — так звала Тоня седоголового, с большими пышными усами капитана, который стоял в ее доме, — привел его ко мне. Пусть, говорит, поживет, он ненадолго. А спать-то где? Спать-то у меня и негде. Разве что на печи…

— Да что ты, — изумилась Елена. — Командир — и на печи?

— Так я им про то же: как, мол, можно командирам вдвоем на одной койке или на печи? Идите, говорю, дорогой товарищ старший лейтенант, к моей соседушке и подружке лучшей — Елене Павловне Кузнецовой. Она вам зальце отведет. И варить, если захотите, станет. Все, говорю, устроит как полагается. Ну а насчет деньжат-то сладились?

— Антонина, да ты что, рехнулась? Они защищают нас и всю нашу страну, а мы: пожалуйте за постой, так? Да какая же это совесть должна быть у человека?

— Хм, чудачка, — хлопнула Тоня Елену по руке. — Да разве ж я про то? Я именно про совесть. Вон мой усатый — как порог переступил, так и спросил, шинель скидавая: «Чем тебя, сударушка, труженица военного времени тяжкого, благодарить за кров, за пищи приготовление? Можно, — говорит, — денежками. Да только что они теперь — денежки-то? Лучше, поди, мыльцем, спичками? А может, белым мадепаламчиком?» А я наберись смелости да ответь ему, в шутку конечно. «Ежели, — говорю, — к мыльцу, спичкам, белому мадепаламчику да маслица прибавить, то распрекрасная, почти что довоенная жизнь получится». И что ты думаешь? «Согласен», — отвечает. Вот. А ты мне про совесть… Ну, я помчалась. Ноги стынут. Катанки-то промочила в цеху… Ой, Лена, вчерась у нас митинг был, я выступила, потеха просто. Запнулась и молчу. Но потом все-таки сказала: беру, говорю, двести пятьдесят процентов, и никаких! Расхрабрилась перед людьми-то. А теперь, наедине с собой, — жутко. Ой как жутко, Лена! Вдруг не выработаю?

— А я двести тридцать пять взяла, — сказала Елена.

— Ну и молодец. А я-то, я-то дура! Ой… побежала!

Елена вышла на крыльцо — проводить ее. На небе, по-ночному черном, светили яркие, насквозь промерзшие звезды. Но где-то за домами, за крышами полоска неба, прильнувшего к горизонту, уже чуть посветлела, обещая наступление нового дня. «Каким-то будет он, нынешний день?» — с волнением подумала она и, почувствовав, что продрогла, вбежала в избу.

До солнечного сияния начистила Елена самовар, помыла клеенку на столе, сдула с запечка пыль, протерла пол. Открыв трубу, гусиным крылышком замела предпечек. Довольная, оглядела кухню. «Надо, чтоб ему было хорошо, тепло, спокойно. И надо, чтоб он поправился, отдохнул хорошенько да посвежел…» Занятая своими мыслями, Елена не услышала, как старший лейтенант встал. Она увидела его, когда он — в галифе и нижней рубашке с засученными рукавами — появился в дверях.

— Доброе утро!

— Ой, вы уже проснулись? Утро доброе. Чего ж так мало поспали? Может, это я вас разбудила стуком-громом?

— Нет, нет, я сам. Сон увидел: утро, солнышко подымается, а я, парнишка, Пеструху в стадо гоню. Босой. Трава росистая по ногам хлещет. Парным молоком пахнет. А коровы уж за деревней. Мне обидно и тревожно: проспал… Вот от этого и проснулся.

Когда Елена вернулась с завода, стол на кухне был заставлен банками консервов, пачками концентратов. Здесь были кулек с кусковым сахаром, банка сгущенного молока, бутылка с маслом, пачка чаю, буханки хлеба. Даже лавровый лист и молотый перец, завернутый, как порошок в аптеке. Отдельно на бумаге — кусок сала. И еще два куска хозяйственного мыла.

— О-ой! — всплеснула руками Елена. — Богатство-то! Мы уж отвыкли от такого.

— Только уговор: питаемся вместе.

— Да ведь мы что? Мы в тылу. Работаем, и все. А вот вам надо сил поднакопить. Уж так вы исхудали… — Она опять сказала «исхудали», словно знала, что прежде, до войны, он был полнее.

— Есть маленько, — согласился он. Достал из нагрудного кармана две карточки. — Вот каким был в мае прошлого, сорок первого.

Елена долго разглядывала карточку. Удивлялась: «Мальчишка. Совсем мальчишка…» Сравнивала: «Теперь-то возмужал, посуровел…» Улыбнулась: «Симпатичный. И брови разлохматились. Женщина, прежде чем сниматься, собрала бы их в стрелочку да еще прислюнявила бы… А глаза-то, глаза — прямо в сердце глядят. И так ласково, так открыто…»

Заглянула на обратную сторону карточки. Там было написано: «Иван Иванович Плетнев, старший лейтенант, 1914 года рождения». И печать. «Наверное, для личного дела приготовил. Иван Иванович Плетнев… Вот и не понадобилось спрашивать. И хорошо. Так-то удобнее…»

— А другая? — спросила она.

— Такая же. — Он достал ее, показал.

«Иван Иванович…» — повторила про себя Елена. И после, что бы она ни делала, перед нею все стояли глаза, заглядывающие прямо в сердце — ласково и открыто. Они будто спрашивали: «Нравлюсь я тебе хоть капельку?» Стыдясь и краснея, Елена признавалась себе, что да — нравится.

…Ужин — пшенная каша с подсолнечным маслом, раскрытая банка молока, сахар на блюдечке, хлеб — уже стоял на столе. Весело шумел самовар с чайником на конфорке. Весело топотала, заливаясь хохотом, бегая по залу и играя со старшим лейтенантом, Зойка.

Накинув на голову шаль, Елена вышла за капустой. В кладовке на уровне пола была широкая щель. Елена решила заткнуть ее тряпкой — вдруг кошка влезет, а тут хлеб и сало? Но света, обычно падавшего в щель, не увидела. «Неужели это он догадался закрыть? — Пошарила рукой. — Нет, щель не заткнута…»

Спустилась с крылечка, обогнула дом.

У стены высилась аккуратно сложенная поленница. Рядом — сбитые козлы. Раньше они, покосившиеся, стояли под навесом в другом конце — там, где Елена с Тоней обычно пилили и кололи дрова. Теперь на этом месте была большая чурка с врубленным в нее колуном. И снег во дворе расчищен…

Недоумевая, с кем это он напилил да еще и нарубил столько дров, Елена тихонько вошла в дом. Сняла с конфорки на самоваре чайник с заваркой, поставила миску с капустой. Краем фартука вытерла застывшие пальцы. Оглядела стол: «Ну, кажется, все готово. Только пусть капуста оттает».