Надежда Малыгина - Двое и война

— И Зойке, ростку нашему, такой жизни не желаю. Не должна она считать, будто это так и надо, чтобы нас, баб, мужья лупили. Спасу хоть ее от евстигнеевского разгула… Чай будешь пить? — спросила она, доставая с полки чашки с блюдцами.

— Еленушка! — Степан встал порывисто, шагнул к ней, больно схватил за руки. — Еленушка, хочешь — уедем? Далеко-далеко?

Одно блюдце выпало у нее из рук. Она присела — собрать осколки.

— Разбил… Свой же подарок. Вот и конец. Нету теперь в моем доме ничего твоего, Степан.

Он выдохнул шумно:

— Ясно-понятно.

Поднял упавшую шапку, стряхнул о колено. Постояв несколько секунд в раздумье, повернулся резко и, ссутулившись, выскочил из дома. Елена проводила его взглядом из окна. Без шапки, широко размахивая руками, он почти бежал по улице, и ей снова стало жалко его. И себя, и Зойку — безотцовщину — тоже. Но больше всего его, Степана.

С того дня он не приходил. Поначалу она часто думала о нем, виня себя, считая, что поступила жестоко, мучаясь оттого, что, может, он и впрямь стал бы другим.

Тоня — подружка и соседка — скоро разузнала, впрочем, в небольшом городке это и не было особой тайной, что родители подыскали Степану другую жену, тоже с домом да еще с коровой и овцами в придачу. Но он наотрез отказался от нее, и люди поговаривали, что, напиваясь, все вспоминал он свою Ельку.

— Может, простила бы, а? — спрашивала Тоня. Елена молчала. Она не умела повторять одно и то же.

— Ну и каменная ты, Ленка! — удивлялась Тоня.

Вскоре Степан уехал.

— Завербовался на Север, — рассказывала Тоня-всезнайка. — Верно, за длинным рублем подался. На лесоразработки. Можешь теперь жить спокойно.

Но именно теперь-то и началось самое беспокойное. Многочисленная родня Степана чернила Елену, распуская о ней грязные сплетни. При встрече каждый из Евстигнеевых считал своим долгом бросить ей оскорбление, ругательство. Даже обычно бессловесные невестки их старались сказать ей что-нибудь горькое, обидное.

— Форсунья, в плюшевую жакетку вырядилась, — говорила одна. — Для того, верно, и мужа выгнала, чтоб других мужиков привечать. Ишь, будто в праздник наряжена.

— Ишо ходит по улицам, бесстыжая, — замечала другая. — Да с этакой-то стыдобушки только в прорубь головой!

— Лихоманка ей в печенку, чтоб сгорела она, колдунья, на чистом огне! — кричала свекровь. — Приворожила сына моего, присушила, а потом выгнала. А он мается, сердцем присушенный. Чем, чем ты его опоила, окаянная?

— Да за такое… — многозначительно сжимал огромный, тяжелый кулак Николай. Лениво сплевывал: — Только вот руки пачкать неохота…

— А все ж гляди, — предупредил Константин. — Позор требует, чтоб его смыли. А чем — про то всем известно…

Елене не было страшно. Было дико и странно, будто перед нею ожили злые герои какой-то полузабытой детской сказки — нелепые, лишние, чужие в настоящей человеческой жизни. И потому она только усмехалась, будто сама себе, и так — с усмешкой на губах и в глазах — проходила мимо. И вслед ей неслось не то осуждающее, не то восхищенное:

— А, черт, а не баба!

Потом, спустя три или четыре месяца, прибежала к ней мать Степана, шагнув через порог, рухнула как подкошенная, забилась в рыданиях:

— Степушка… Степа-а-ан… сыночек мой единственный…

Елена поняла: случилось страшное. Стояла у печи, обхватив вдруг озябшие плечи, чувствуя себя виноватой: «Кабы я не оттолкнула его, кабы приняла…» Подождав, когда свекровь отголосит положенное, молча подняла ее, накинула ей на плечи шаль.

— И как же это? По пьянке, что ли?

Свекровь сморкалась, всхлипывала. Костлявые плечи ее прыгали под шалью, руки дрожали. Елена прижала ее голову к своей груди:

— Пил он. А вы потакали. Теперь вот казнитесь.

— Водка… она, проклятая… сгубила мово Степу-ушку-у… Верное твое слово, Елену-у-шка-а…

— Слезами горю не поможешь. — Елена вытерла фартуком лицо бывшей своей свекрови. Обессилевшая от горя, та часто-часто моргала глазами, в них все накапливались, текли по щекам горячие слезы. И была эта злая крикливая баба покорной и беспомощной, как ребенок, и нуждалась именно в ее, Елениных, прямых словах, в ее суровом утешении.

— В драке, что ли? — поинтересовалась Елена.

— Нет… На работе. Лесиной придавило. Внученька моя золота-ая… Где она?.. Нету теперь у нее папушки-и-и. Сиротка ты моя горемычная-я-а…

— Хватит! — строго оборвала ее Елена. — Зойка не знает отца. И ладно. И пусть не знает.

Она ждала, что эти слова разъярят Евстигнеиху, но та, вытерев подолом глаза, нос, лишь вздохнула задумчиво:

— Кто его знает, где оно, это хорошее-то?

И вот сейчас пятилетняя Еленина дочка, не знавшая отца, заливается смехом, прикрывая ладошкой и снова открывая кусочек сахару, который ей подсунул командир. Требуя внимания, весело тормошит его за рукав, за портупею:

— Гляди, гляди — нету! А теперь есть. А теперь — опять нету.

И Елене хорошо — легко и покойно.

Помыв посуду и уложив Зойку, она села пришить оторвавшийся у стеганки карман. Стянув с себя гимнастерку, подсел поближе к лампе и командир с иголкой и чистым подворотничком в руках.

— Может, я пришью? — спросила Елена.

— Нет, это дело мудреное. Тут навык нужен, иначе пять раз, не меньше, перешивать придется.

И уж карман был пришит, и подворотничок тоже, а они все сидели друг против друга и разговаривали. Говорил больше он. Рассказывал о боях на границе, об отступлении, о тяжких потерях под Смоленском, о том, как держали фашистский натиск под Москвой и как сорока оставшимся от дивизии бойцам, для которых он, старший лейтенант, командир роты, стал и комдивом, и комиссаром, и начпродом, предоставили отдых здесь, в глубоком тылу, и вот он привез их, а сердце его там, на фронте.

— Пристрою бойцов, получу для них обмундирование и — обратно, — говорил старший лейтенант. — Не могу я здесь. Тошно. Даже перед этими, — он кивнул на спаленку, где уснула Зойка, — совестно.

— Что ж тут поделать? — вздыхала Елена. — Сразу, в один миг, положение не поправишь. Время надобно. И силы большие нужны. А все ж к Москве не пустили фрицев!

— Еще бы…

— То-то вот и оно. — Елена хотела утешить его. Только что — без гимнастерки — походивший на мальчишку, он выглядел сейчас много старше: сидел ссутулившись, уперев руки в колени. Припухлости под глазами, складка у рта, морщины на лбу, морщины, веером разбежавшиеся от глаз к вискам… Когда морщины расправляются, видна белая, незагоревшая кожа — такая же, как на шее под воротником и на руках выше кистей.

Елене было жаль, что исчез тот, молодой, симпатичный человек. Но этот показался ей еще дороже. Такому самому нужны были забота и внимание, и ей хотелось заботиться — и она уже готова была заботиться — о нем как о близком и очень дорогом человеке.