Надежда Малыгина - Двое и война

В печи ярко горел огонь. Елена не жалела дров, рассудив, что теперь есть с кем пилить их. А командир все рассказывал — устало, печально, — и ей было горько и больно оттого, что горько и больно ему.

— Ложитесь-ка спать! — Она поднялась, пошла стелить ему постель.

Створки двери были открыты, и в зал падал из кухни свет.

Никогда и никому не стелила она постель так: простыня с кружевами на перине, простыня под одеяло. Расправлена каждая складочка. Даже наволочку с прошвой не сняла — командир Красной Армии должен спать на белой наволочке.

— Вот, отдыхайте. — Она вышла из зала и опять — кажется, в третий раз — не узнала его. Кочергой подгребал он головешки в печи. В глазах плясали отсветы пламени, играл на лице румянец, а на губах, кривя и подергивая их, блуждала улыбка, какой Елена еще не видела у него — вымученная, страдальческая.

— Откуда вам такое дело знакомо? — осторожно спросила она.

— Дома у родителей такая же печь была, — ответил он. — Печи, они по всей Руси одинаковы — что на нашей Смоленщине, что на вашем Урале. А вот домишко немного иначе был спланирован.

Был… Она поняла, что это такое, если дом был на Смоленщине. И все же не выдержала, спросила:

— Живы… родители-то?

— Какое там. Ни родных, ни дома теперь…

На крылечке кто-то затопал, стряхивая с обуви снег, постучал в дверь.

— Входи, открыто, — сказала Елена, думая, что это, конечно же, Тоня. Вошел боец, окутанный морозным облаком. Козырнул, вытянулся:

— Товарищ старший лейтенант, вас требуют.

— Хорошо, иду. — Командир торопливо застегнул пуговицы на гимнастерке. Надев шинель, подпоясался ремнем, взял шапку. Подошел к Елене:

— Я, возможно, очень поздно вернусь. Придется стучать. — Он опять улыбнулся виновато.

— Да вы обо мне-то не беспокойтесь, пожалуйста! — сказала она. Заперев дверь, прижала к пылающим щекам ладони, постояла так. Потом прикрутила фитиль в лампе и, не раздеваясь, осторожно, чтобы не разбудить Зойку, легла рядом. Уснуть не могла — ждала стука, чтобы открыть сразу. Прислушивалась к шагам и голосам на улице, а сама, улыбаясь радостно и стыдливо, перебирала в уме все происшедшее сегодня — каждое сказанное им слово, движение, улыбку, жест, выражение глаз. И то, как он выглядит в гимнастерке, и в нательной, не очень свежей («Надо постирать!») рубахе, и в шинели — без шапки и в шапке.

«А Зойка-то, Зойка в один миг, нелюдима, прилепилась к нему! Вот что значит хороший человек! И как жалко — ни родных, ни дома…»

Где-то в глубине вторым, приглушенным планом толпились мысли о том, что надо спать — ведь с семи утра на смену. «Не выспавшись, буду клевать носом. А клевать нельзя никак. Вчера на митинге об осажденном Ленинграде говорили. Другие обещали две нормы выполнять каждый день. Я же сгоряча-то обязалась давать двести тридцать пять процентов… А выше двухсот пяти еще ни разу не подымалась», — с тревогой подумала она. Встала посмотреть, прогорело ли в печи. Подгребла угли, еще синеющие пламенем. Потом еще раз встала, чтобы закрыть трубу.

…Она не знает, не помнит, сколько времени прошло. У ходиков осталась неподтянутой гиря, и они остановились на половине третьего. А с тех пор как она обнаружила, что в доме не хватает их тиканья, прошло не меньше часа. «Скоро утро, — думала Елена, — а его все нету. И без того измучен, а теперь после бессонной-то ночи совсем глаза ввалятся… Уж очень исхудалый он. Надо его почаще есть заставлять. — Тут же возразила себе: — Исхудалый… А может, он от рождения такой?» Она поймала себя на мысли, что думает о нем так, будто знает его давным-давно, а теперь вот встретила вновь и поняла, что ждала его, и счастлива, что дождалась.

В дверь тихо постучали. Она не сразу даже разобрала, стук ли это? Вскочила, прибавила в лампе огня. Босая, выбежала в сени:

— Вы? — И торопливо открыла.

Он понял, что она не спала. Увидел ее карие, влажно блещущие глаза — в них точками плавали черные зрачки. Черная, упала на плечо коса. «Странно, я не заметил, что у нее коса… Наверное, была забрана под платок», — подумал он. Взяв Еленину руку, тронул ее губами.

— Ой, зачем вы так-то? — Елена испугалась, что он начнет что-нибудь говорить, а говорить ничего не надо, потому что тогда все-все испортится и пойдет по-другому, плохо.

— Простите, — попросил он, опуская ее руку и виновато глядя в ее глаза. Елену обожгло жарким, дурманящим голову приливом благодарности за то, что он — такой, за то, что встретился ей. «Нет, такой человек не поступит плохо!»

— Я, видимо, буду для вас беспокойным постояльцем, — сказал он.

— Ой, что вы! — Она засмеялась, счастливая, засуетилась. Никогда в жизни ей не целовали рук, и теперь она боялась случайно прикоснуться к чему-нибудь рукой, которую он поцеловал, и стереть, потерять ощущение его сух Чайку горяченького выпьете…

— Нет, нет! — он остановил ее, взяв за их прохладных губ.

— Я сейчас самовар разожгу, — говорила она. —локоть. — Мы разбудим Зоиньку. И вообще… скоро утро.

— Так вы же замерзли!

— Представьте — нет, не замерз. — Он снял и повесил на катушку шинель, пригладил волосы, зачем-то посмотрел на свои руки.

— Замерзли, я же вижу! — сказала Елена, удивляясь, что опять он стал другим. «Неужели так скоро успела пробиться щетина на его лице? — думала она, подливая из чугуна теплой воды в умывальник. — И глаза будто еще больше запали. Да, для нас война тяжела, а уж для военных…»

— Умойтесь. Я вам мыльце дам! — Она привстала на цыпочки — достать лежащий над дверью обмылок.

— У меня есть. Туалетное, — снова остановил он ее. Достал из вещевого мешка мыло, полотенце. Бритву положил на колоду над дверью. Попутно пощупал обмылок. «Надо раздобыть ей пару кусков хозяйственного…» Провел рукой по щеке.

— Утром уж сцарапаю эту черноту… А мылом пользуйтесь, не стесняйтесь. Если постирать надо — стирайте им. Я на днях получу еще.

Открыв мыльницу, Елена понюхала мыло:

— Ох духовитое! Да разве ж таким можно стирать? А мне-то, выходит, и нечем услужить вам…

— Да что вы! — С полотенцем на плече, без сапог — в шерстяных носках — он вышел из зальца. Испугался, увидев ее босой.

— Простудитесь. Обуйтесь сейчас же!

— Тепло в доме-то, — рассмеялась Елена, закручивая на затылке и укрепляя гребенкой косу. Вынув из запечка валенки, сунула в них ноги, взяла с лавки полотенце и стала держать — пока он умоется.

— Все хочу спросить: проводка есть, а электричества нет. Почему? — поинтересовался он.

— Завод расширился, энергии ему не хватает, — объяснила Елена. — Вот жилье опять и перевели на керосин. Два месяца только посветило нам электричество-то…

Она так и не уснула. Услышав его ровное дыхание, поднялась с постели. Достав из печи березовые поленья, стала щепать лучину, растапливать железную печку. Она сновала по кухне бесшумно. Мыла картошку, наливала в чугуны воду, осторожно, стараясь не громыхать ухватом, задвигала их в печь. «Капусты нарублю к картошке да чай с сахаром — царский будет завтрак!»