Надежда Малыгина - Двое и война

Подошла Зойка в накинутом на голову пальтишке — строгая, серьезная. Ухватилась за его галифе.

— Вот и Зоинька, — сказал он. Поднял Еленино лицо: — Не надо больше. Поплакала, и хватит.

— Да… я чего-то… простыла, что ли? — смущенно улыбаясь, проговорила она в ответ. Старший лейтенант сделал вид, что не слышал этой явной, но приятной ему лжи, подхватил на руки Зойку. Отступив в сторону, пропустил Елену вперед. И она, только что плакавшая над своей неудавшейся жизнью, вдруг ощутила радость: «Какой человек, какой человек! И у нас еще целые сутки впереди. И совсем неважно, что мне уходить на завод: он-то останется! Будет шагать по дощатым половицам, сидеть на табуретке, облокотившись о стол, глядеть в окно, пить чай, играть с Зойкой. И потом, когда он уедет, глазами своей души буду я видеть его, и все в доме будет напоминать мне о нем».

Вытирая концом фартука глаза, лицо, Елена торопливо поднялась по приступкам.

— Ой, все простыло! Может, подогреть быстренько?

— Не надо, — попросил он. И потом, за столом, повеселевшим голосом говорил: — Ничего, проживем. И выживем! Теперь-то уж наверняка выживем.

Елена вкладывала в его слова свой смысл: «Проживем — это и о нас: обо мне, о Зойке. А выживем — о возвращении с победой. А уж я, как я буду ждать его! Сколько бы ни длилась война, все буду ждать!»

Не зная этих ее мыслей, он хотел бы просить ее: «Только жди, ладно?» Когда после ужина они сидели, не вставая из-за стола, и она собирала посуду, Иван положил ладонь на ее руку и хотел уже сказать ей эти слова. Но они касались будущего. «А есть ли у меня, солдата, фронтовика, будущее? И если даже есть, то знаю ли я, какое оно? Война — как только она не калечит, не уродует людей!..» И потому Иван промолчал. Но что касается настоящего, тут он полный хозяин и может позволить себе хотя бы дать понять этой строгой волевой женщине, кем она стала для него. Но как это сделать, не говоря о своих чувствах?..

Он порывисто встал, подхватил Зойку, подбросил под потолок:

— Мы им покажем, фрицам поганым, да?

Зойка крепко обхватила ручонками его шею, прижалась к его лицу:

— Родименький папочка, ты мне письмо напиши. Как папка Ваське Кочергину. Ладно?

— Ладно. Слово танкиста!

Тоня остановила Елену у проходной, когда та шла на завод.

— Ты не сердишься, что я позавчера и вчера к тебе не заходила, нет? Ты-то, хитрюга, только двести тридцать пять процентов взяла, а я целых двести пятьдесят. Это же не шутка! Знаешь, как трудно? Но и весело, скажу тебе, Лена. Секундочки впритирочку ложатся. Только успевай соображать, какой рукой что сподручнее делать.

Елена молчала. Тоня вдруг тоже умолкла. Со вздохом, который так не шел к ее белым кудряшкам и искристым глазам, к веселому лицу, губам, невольно растягивающимся в улыбку, спросила тихонько:

— Ну как… твой-то? Ничего?

Елена подняла на нее тоскливые глаза.

— Мамочки мои! — испугалась Тоня. — Вот я, грешница, состряпала тебе, подружка, беду. Ведь недолго он будет, твой командир-то. Усатый так и сказал: недолго. А у вас уж все…

— Что ты, Тонечка. Ничего такого у нас не было. И не будет, не бойся.

— А чего ж ты такая… горем придавленная?

— Уходит он, Тоня. На фронт. Хороший человек…

— Уж так и хороший! — сердито воскликнула Тоня, обнимая Елену за плечи и целуя. — Милая ты моя, разве тебе неведомо, что все они хороши, пока не мужья. Ой, горемыки мы с тобой, Ленушка. От Коли десятый день письма нету.

Загудел заводской гудок — басовито, густо. Голос его подхватили гудки цеховые, и один общий гудок, сзывая людей на работу, повис, распластался над городом. Потом еще два коротких, отрывистых гудка.

— Без пятнадцати. — Елена вздохнула. — Пойду.

— Забежать к тебе вечером или уже поздно? — заглядывая ей в глаза, спросила Тоня.

— Как хочешь…

Паровоз дышал тяжело и редко. Он пыхтел, как очень уставший человек, и после каждого его выдоха перрон окутывался паром и густым белым дымом. Иван держал на руках Зойку, щекотал ее подбородком. Но Зойка не смеялась.

— Да, Лена, я… — спохватился вдруг Иван. Смутился: — В общем… карточки ваши из рамки вынул. Вот. — Он похлопал себя рукой по шинели, грудью ощутил негнущуюся жесткость фотографий. — Ничего, а? Не обидишься?

Она улыбнулась слабо, покачала головой:

— Не обижусь. — Поглубже натянула на руки Зойке варежки и, занятая этим делом, будто между прочим, сказала: — Ну уж, если карточки… Так запишите и адрес. На всякий случай…

— Улица Металлистов, шесть-«а», — сказал он. Глядя в ее глаза, добавил тихо: — Умирать буду, не забуду. — И Зойке: — А ты обещай слушаться маму. Чтобы я на фронте не расстраивался за тебя и крепко лупил фашистов.

— И тогда скорее кончится война? — спросила Зойка.

Он глядел на нее и молчал. Зойка сбросила варежки — они повисли в воздухе на веревочке, — взяла его ручонками за лицо.

— Да? Да, папа?

Он обнял ее крепко, прижал к груди. Чувствуя сквозь старенькое, давно ставшее тесным пальтишко худенькое плоское ребячье тельце, стиснул зубы. Ответил после долгой паузы:

— Да, доченька. — Опустив Зойку на землю, взял Еленину руку. — Ну…

Елена почувствовала, как кровь отливает у нее от лица. Все видимое качнулось вдруг из стороны в сторону. Елена прикусила губу: «Только бы не упасть, а то не увижу, как уедет…» Но поезд перед ее глазами уже медленно переворачивался, вагоны, будто кубики, громоздились на паровоз, вытягивались в небо.

— Ох!

Он успел подхватить ее. Стараясь привести в чувство, похлопал по щекам.

— Лена, очнись, поезд уходит! — Крепко, до боли в скуле прижался к ее лицу. — Милая, славная, ну… Ну что это?

Елена с трудом разняла веки, глаза ее, сухие и мутные, расширились, зрачки пробежали справа налево и обратно — она увидела вагоны, ускоряющие ход.

— Ва-ня-я, — едва выдохнула она. Обхватив Еленины плечи и увлекая ее за собой, он шел вслед за идущим составом, а сам все смотрел в побледневшее и ставшее от этого тревожно незнакомым ее лицо.

— Ваня, не успеешь, — едва разжав запекшиеся губы, страдая от этих слов, сказала Елена.

Он остановился:

— Ну… — Прижал ее ладони к своему лицу, к своим губам. Елене хотелось рыдать. Но она не могла ни рыдать, ни просто плакать. Слезы, пришедшие накануне, были выплаканы без остатка, теперь все внутри у нее захолодело и замерло, будто притаилось перед бедой. И больше всего боялась Елена — нет, не того, что сию секунду Иван ухватится за поручень, прыгнет на подножку крытой будки на тамбурной площадке, а того, что станется с нею, когда они с Зойкой вернутся домой.

Иван еще успел нагнуться к Зойке и громко чмокнуть ее, потом крепко поцеловал Елену в губы, а она все стояла, оцепеневшая, неподвижная, с какой-то неясно трепещущей мыслью, которую лихорадочно пыталась отчетливо представить себе: а вдруг это важно для Вани?