Надежда Малыгина - Двое и война

Прочитав все слова на этикетке, думает: «Открою, когда получу письмо от него…»

Иногда ее охватывают сомнение, страх, тревога: кто она Ивану? Никто. И ничего-то между ними не было, и ни о чем-то не говорено. И может, он только подозревает, что она любит его. А он — любит ли? Ведь для того, чтобы верить, надеяться, ждать, она должна твердо знать, что и он любит ее, она должна чувствовать себя любимой перед всеми, перед целым миром. И нет ничего мучительнее этих недодуманных, незавершенных мыслей. Зачавшись, они растут, как дитя в утробе матери, и все настойчивее заявляют о себе. Сколько их ни гони, они являются снова и снова. А если и удается отогнать, то становится еще хуже: ее обступает гулкая пустота и звонкая, холодная, будто железка на морозе, тишина. Тогда Елене кажется, будто она очутилась в бескрайней снежной пустыне, где нет никого, кроме них двоих — ее и Зойки. И на них двоих, беззащитных, беспомощных, надвигается тяжелый чугунный мрак. Она с трудом дожидается часа, когда надо идти на завод — к людям, к гудящим станкам, к шуму и грохоту, к паровозным гудкам. И потом всю смену терзается мыслью, что, с облегчением убегая из дому, оставляет там — будто в чем-то предает — Зойку, кровинку свою, единственно родного человечка.

Еще чаще, чем прежде, прибегает к ней Тоня. Спрашивает неизменно:

— Ну как?

Это — про письма: есть они или нету?

— Дай человеку до места доехать, оглядеться там, — спокойно отвечает Елена. Спрашивает: — Ты-то часто своему Николаю пишешь?

— Как получу, так и отвечаю.

— То-то и оно. Бывает, по месяцу нету писем, и ты месяц молчишь, все ждешь от него. А ведь он на фронте. И жених. Ну, а я — кто Ивану? Знакомая. Всего-навсего.

— Ой, Елена, не просто ты знакомая ему. И он тебе не просто знакомый. Знаешь ты это.

Елена знала — про себя. Но разве может она так же твердо знать это про него? Она ужасается при мысли о том, что станет отвечать Тоне, если писем не будет долго или они не придут вообще: Иван не станет писать ей. Но это были мысли, которых Елена не выдавала.

Так проходил день за днем — три, четыре, пять… Внешне Елена жила, как прежде. Привычно работала — точила головки для снарядов, меняла резцы, ставила заготовки, сдавала готовые детали. Так же привычно, как писала прежде «За Москву!», разве только еще злее и с еще большим сгустком заледеневшей тревоги, писала теперь она на снарядных корпусах и ящиках: «За Ленинград!», «За Севастополь!».

После смены привычно, не меняя дороги, шла домой. И дома делала все как надо. Но она не жила эти дни. Она чувствовала себя роботом, действующей моделью. И даже мысли, которые снова и снова наваливались тяжело, переполняли голову, даже тяжелые тревожные мысли эти текли лениво, сумбурно, нехотя и все возвращались к чему-нибудь одному — к какому-нибудь пустяку, от которого трудно, почти невозможно было оторвать их и направить дальше.

«Все. Наверное, все. И нечего про то думать, — говорила себе Елена. — Вот изведем духовитое мыло, съедим концентраты, доберемся до ежевичного варенья. И все…» А сама прислушивалась к скрипу снега под ногами прохожих за окнами, выглядывала с тайным желанием увидеть поношенный армейский пиджак Ани-почтальонши, ее подшитые катанки, цветастое платье поверх стеганых ватных брюк.

С того дня как уехал Иван, прошла неделя. Елена снова работала в дневную. Со смены пришла, как всегда — в девятом часу вечера. Отпирая замок, увидела: что-то белеет под дверью. Что-то! Она в первое же мгновение догадалась: письмо! От него, от Вани! Влетела в дом, торопливо зажгла лампу и, еще не разворачивая треугольника, по буквам на конверте, по почерку или по какому-то мелькнувшему слову поняла: любит!

«Лена! Как я жил без тебя, не зная тебя, не видя, — не приложу ума, — читала она сквозь радостные слезы. — Не верится, что мы только встретились. Я, конечно же, знал тебя всю жизнь, только мы были в разлуке, а теперь нашли друг друга. Рано или поздно это должно было произойти. Это неизбежно, как утро, день, вечер, как времена года, как небо над головой и земля под ногами. Дорогая, любимая, красивая…»

— «Дорогая, любимая, красивая…» — повторяла Елена, всхлипывая.

«Мне без тебя одиноко и трудно. Но — война. И я должен жить без тебя, без вас. А должен — сама понимаешь — это больше, чем не могу. Война — штука страшная, жестокая. И все равно я верю, что останусь жив и, когда разгромим фашистов, вернусь к вам.

Меня оставляли здесь. Сначала я даже обрадовался: вызову вас, побудем, сколько можно, вместе. Но я был в госпитале, Лена, — навестил своих бойцов. И я снова увидел там изувеченных людей, обрубки их тел, их культи. И глаза, Лена! Я сам был ранен, контужен, воевал с первого часа войны, знаю, что это такое. Я не забыл границу и смоленское направление. И я не могу остаться в тылу ни на один лишний день. Даже если на одну минуту раньше кончится война, и то это — сотни жизней наших бойцов, сотни людей, которые не будут искалечены. Завтра я отправляюсь на фронт. Обо мне не беспокойся. Опыт есть. Воевать буду как надо, не подведу. Обнимаю, целую, желаю всего-всего хорошего, что может быть в вашей суровой и трудной рабочей жизни военного времени. Береги нашу любовь, прошу! Буду думать о тебе, всегда. Твой Иван.

А эта часть письма — для Зоиньки. Дочка, дорогая! Папа тебя крепко целует — в щечку, в глазки, в курносый носик твой. Он едет на фронт громить фашистов. Скажи об этом, если еще не сказала, Ваське Кочергину. Фашисты хотят сделать нас своими рабами, но у них ничего из этого не выйдет. Мама тебе все объяснит и обо всем расскажет. Будь умницей и слушайся ее. Понравилось ли тебе ежевичное варенье? Целую. Твой папка.

Лена! Номер полевой почты пришлю уже с места. Будь спокойна и мужественна. Еще раз обнимаю вас обоих и целую крепко-крепко. Иван».

— Да, да, все так и должно быть, — сказала Елена, перечитывая письмо. — Я знала, верила. Просто я устала и боялась — ведь всего четверо суток… — Она улыбалась, разглядывая буквы, строчки, привыкая к почерку. Красиво пишет! Теперь она знала, что Иван любит ее, и это было самым главным. С улыбкой сняла она шубейку. Сбрасывая с себя тяжкий груз тревожных сомнений, вздохнула шумно, радостно. Поднялась на печную приступку, сказала громко, надеясь, что Зойка проснется:

— Доча, вставай чай пить. С вареньем!

Но Зойка не проснулась.

Все улыбаясь, ходила Елена по дому, желая что-то сделать, с кем-то поделиться своей радостью.

— И Тони нету дома… «Дорогая, любимая, красивая», — повторила она. — Неужели я и вправду красивая? — Сняла лампу, пошла с нею в спальню — поглядеться в зеркало. Зеркало стояло на косячке. В нем, маленьком, потускневшем и пятнастом, ничего толком не разглядела.

Утром отчаянно забарабанила в дверь Тоня, подняла Елену с постели.