Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

В Швейцарии едва хватило денег на то, чтобы напечатать его, а послали его окольным путем через северные страны. Уже нелегко прочесть журнал, в котором он напечатан: во многих руках побывал он, буквы наполовину стерлись.

— Что поделаешь, — говорит Тарас, — надо было раньше найти меня. Перепиши. Если какое-нибудь слово не разберешь, спроси меня: я наизусть помню.

Да, единственный смысл этой войны — захваты, грабежи, истребление лучшей части рабочего класса. Это уготовано всем воюющим странам. И потому надо добиваться поражения тех, кто правит странами. Эту войну должна сменить война против угнетателей, война гражданская.

Вот он, голос партии, которая живет несмотря ни на что. Вот те настоящие слова, которых ждут честные люди.

— Спасибо тебе, Тарас, за то, что ты разыскал меня.

Перед тем как началась забастовка, Буров привел к Чебакову приезжего человека. Тот долго разматывал башлык.

— Ну, Алексей Павлыч, — говорил Буров, — сейчас увидишь старого соседа.

— Да чую, чую.

Чебаков задрожал всем телом. Из-под башлыка показалось такое знакомое лицо.

— Ах ты господи… Евгеша и есть, — бормотал Чебаков, прослезившись. — Довелось. Сколько ж лет! А я помнил, помнил.

Он не знал, куда посадить гостя.

— Обнимемся, старый. — Петров хлопнул старика по спине. — Ничуть ты не сдал.

— Чего же не писал, Евгеша?

— Трудно это было.

— Да где ж ты был?

— До ночи рассказывать.

— Ну, садись, садись. — Старик все еще не мог прийти в себя. — Так вот… уходят люди, а потом все-таки объявляются. Не было тебя, а на имечко-то твое шли ко мне. Вот он, Буров, пришел. Чай пить будешь?

— Чай! А еще чего поставишь?

— Ну, это, Евгеша, не про нас теперь. Мастера, точно, воруют спирт, а я и забыл, как она пахнет, смоленая головка.

— Бедовый старик. — Петров обернулся к Бурову. — Кабана-то помнишь?

— Помню, помню, Евгеша.

— Это ко мне раз нагрянули. Я из окна увидел, что идут. Сунул Палычу пачку листовок, а у него кабан колотый висел на чердаке. Он ему в брюхо и запихнул. Городовики все обшарили, ничего нет, пошли на чердак, Палыч за ними. «Твой кабан?» — «Мой. Хотите, кусок поджарю?» Покуда они жареного внизу ждали, он пачку из брюха вынул и всю спалил.

— Было, было, Евгеша, родной.

Чебаков провел гостей в столярную, а сам вышел. Он знал, что ему не нужно быть при разговоре, который сейчас начнется. Дверной колокольчик слабо звякнул раз, другой. Слышно стало, как в сенях пришедшие обивают с валенок снег. За окном бушевала метель. Явился Дедка. Разговор в столярне затянулся за полночь. Петров приехал с Путиловского, где он теперь работал.

— Здесь у вас, может быть, начнут раньше, чем у других, — говорил Петров. — Не то, что в пятом.

— А в пятом годе у нас что, болото было? — сразу прервал Дедка.

— Болото не болото, а все-таки сзади шли. Это я помню.

— В каких смыслах сзади? Ты что же, учить приехал?

Вот такой он всегда, все должны признавать: где Брахин, там большие дела, — на броненосце «Мономах», у Речкина, на Семянниковской, на Устьевском. А не признают — сразу поднимает крик. Даже в такие дни он не может подавить это в себе.

— Потап, погоди. Чего ты за пятый год беспокоишься? Тебя же тут в пятом годе вовсе не было.

Дедка только крякнул на полуслове и зло оглянулся — вокруг улыбались.

— Я не за себя, — пробурчал он, — а за других.

Петров продолжал:

— Не сегодня-завтра в Петрограде станет половина заводов. Но надо с самого начала знать, что дело тут посерьезнее, чем нехватка хлеба. Потому и хотим знать, кто у вас в руководстве?

Буров медленно прошелся по комнате и сказал, обратившись к Брахину:

— О пятом годе тут недаром вспоминали… Это и сейчас важно.

— А ты тут был тогда? — не удержался Дедка.

Сидел он развалившись и как-то свысока смотрел на Петрова, словно хотел спросить: «Ты что же, поучать нас приехал?»

— Да, я тут тогда не был, — ответил Буров, — но знаю. Большая сила была здесь у эсеров. Есть для них подходящий народ. Не город, не деревня, а посад с собором, домишко, огород, корова, имущество да родичей поднатаскали, кого для учета, кому и пить-есть надо.

— Все, что ли, такие? — не унимается старик.

— Далеко не все, а за двести лет успели таких в посаде развести. Там, в кабинете с бюстом Вильсона, тоже не дураки сидели. Знали, с какими будет спокойней. Сербиянинов еще пчельников разводил. Если они теперь верх возьмут, то дадут одним хлебом успокоить. Что там четырнадцать требований, которые мы собираемся предъявить, — хоть двадцать писать, на трех сойдутся! Если затянется, бросят это дело, вас бросят; коровников, огородников послушают, а не вас. Про кого сказано, что либералы с бомбой? Про эсеров. А теперь они и без бомбы.

— Так это когда было сказано? — кричит Дедка.

— А теперь они лучше?

В комнате тихо. Исподлобья поглядывают на Бурова. Все знают его спокойным и ровным, но сегодня он не может справиться с волнением. Встает, опирается руками о стол.

— Вот что, Потап Сергеич, если останешься один, а нас не будет, да пойдешь с Козловским, что будет? За это с большевика голову снять.

Дедка молчит. Угрюмо сосет козью ножку, яростно сдувает с нее пепел.

— Козловский тебе говорил, что считает себя циммервальдовцем?

— Говорил.

— А почему только тебе он сказал и больше никому?

— Не знаю.

— Ты ему веришь?

— Верю.

— Несмотря на это? — Буров в упор смотрит на Брахина. — Ведь он выбрал тебя одного. И больше никому ни слова. Он и ты.

Долгое и тяжелое молчание. И тут впервые за все эти годы Буров понял, что отстал Брахин, что весь он в прошлом, этот кипучий старик, которого прозвали Дедкой.

— Я, может, последний раз здесь говорю. Так вот, Дунина взяли. Андрею пришлось скрыться. А если меня возьмут… Не отдавайте забастовки эсерам! Погубят.

Волнение мешало ему говорить. Ведь сделано немало, сделано исподволь. Его возьмут — этого не избежать. Но не о себе он думал. Доведут ли до конца то, что они — а их так мало — успели начать? Тяжело думать об этом. Была долгая, незаметная, муравьиная работа. А узел завязался тугой — впору вспомнить о пятом годе. Неужели пропадут их усилия?

Буров помолчал и вспомнил о других. Нет, не пропала даром его работа. Не зря здесь прожил годы Дунин и он, Буров. Они вырастили боевых товарищей — из них первый Федор Воробьев.

Огромный, сильный, Буров тяжело опустился на стул и, как бы стыдясь внезапного волнения, смущенно улыбнулся.

Ему хотелось сказать вот так: «Товарищи, родные вы мои!» Ведь это же друзья, ближе которых никого нет. Но это был очень сдержанный в словах человек.

Рано утром Евгений Петров, закутавшись в башлык, пошел к первому поезду.

И Родион и Филипп давно уже видели, что за ними следят. Их подстерегали у ворот завода, у дверей чайной, на станции, когда ждали поезда в Петроград, на улицах Петрограда. Но неприметный дом оставался для полиции нераскрытым.