Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Шли годы первой мировой войны. Буров был новым человеком в поселке, Дунин — старожилом. После пятого года Дунина дважды высылали. Он работал в Сибири, в Архангельске, в Ревеле. Каждый раз он возвращался с большим для себя риском. Оба они — Буров — крупный, медлительный, на вид внушительный, Дунин — маленький, быстрый в движениях, — были приметны на заводе. Их многие знали в лицо. Знал даже начальник завода генерал Сербиянинов. Он помнил Дунина издавна — Сербиянинов много лет работал на Устьевском заводе.

Не раз из полиции сообщали генералу о том, что эти двое на сильном подозрении. Если на заводе было спокойно, разговор оставался без всяких последствий. Сербиянинов не любил тревожных напоминаний. Однако в такие дни, проходя по заводу, он останавливался у места, где работал Дунин, и как бы случайно заводил с ним разговор. Такие разговоры велись еще с тех пор, когда генерал был полковником, и Дунин научился различать в них тончайшие оттенки. Он чувствовал, что они неспроста, и говорил Бурову:

— Играет он в кошки-мышки. К чему бы это теперь? Все шуточки, вокруг да около. Все с таким подходом, будто что-то особое хочет узнать.

— Будь начеку, Филипп. Воздерживайся от твоих словечек.

Это было всего труднее Дунину. Он был горяч и находчив. Его недавний разговор с генералом окончился неожиданно. Сербиянинов любил повторять, что он простой человек и доступен каждому. И Дунин при всей мастерской вдруг попросил у него трешку до получки. Соседи во все глаза смотрели на Дунина. Сербиянинов выдавил добрую улыбку.

— Что ж, не хватает, братец?

Его занимал этот маленький человек, который часто беспокоил полицию.

А после получки Дунин при всей мастерской вернул трешку. Начальник завода повертел бумажку в руках и сказал:

— Честный ты человек, братец. Думал я, ты мою трешку своим, которые в Сибири проживают, пошлешь. А я на них жертвовать не намерен.

— Это кому же, ваше превосходительство? — как можно наивней спросил Дунин.

— Есть, братец, такие люди. Не советую с ними знаться. Ведь ты уже ходил по этапу. Не следует повторять. Не рекомендую. Этак можно и не вернуться сюда.

И Сербиянинов двинулся дальше по пролету.

Теперь Дунину многое стало понятно.

От станка к станку ходил подписной лист — собирали братскую помощь сосланным в Сибирь депутатам. Надо было сообщить рабочим, сколько собрано в мастерской. А сообщить — еще трудней, чем собрать. И вдруг на щите, где вывешиваются генеральские приказы, появляется отчет подпольных сборщиков. Прежде чем заметили мастера, отчет успели прочитать. Наклеивал его бойкий парнишка — Савельев, он же Волчок. Работал он у Дунина подручным. Ноги всегда быстро уносили Волчка от шпионов.

Все это происходило в начале года перед самой забастовкой. Буров знал, что ему и Дунину недолго теперь быть на заводе. За три года в цехах были сколочены две ячейки, На кого же их оставить теперь, если арестуют?

Был еще один надежный товарищ, монтер Башкирцев, старый подпольщик. Он появился в первый год войны. Подтянутый, аккуратный, он держался осторожно. Военные инженеры не любили его. Он не был похож на коренного устьевца. Откуда здесь такой? Только Буров и Дунин знали, что Башкирцев долго скрывался за границей, работал на заводах в Бельгии и живет по чужому паспорту.

Башкирцев мог бы заменить Бурова, заменить Дунина. Но накануне забастовки Башкирцеву пришлось скрыться в столицу. Его искали, и сам Буров настаивал на том, чтобы он немедленно скрылся.

— Так что же, — думал вслух Буров. — Башкирцев теперь не в счет. Мы с тобой, Филипп, не в счет… Не сегодня-завтра. Кто же — Потап?

Потап Брахин, по кличке «Дедка», был старше всех годами, кипучий, временами неистовый человек. О прошлом своем он рассказывал охотно, красочно, подолгу. Говорил, что первый, еще до Евгения Петрова, приносил на завод старую «Искру», что в памятный год Обуховской обороны собирал помощь обуховцам и даже двинулся туда с ребятами, да поздно пришел. Многое не сходилось в его рассказах. Он легко насчитывал или сбрасывал со счета годы, переставлял события и людей, только бы рассказать по-своему, как можно интересней и так, чтобы в центре всего обязательно оказался он, Потап Брахин.

Буров и Дунин посмеивались над этой слабостью и прощали ее Потапу. Опаснее в нем было другое. В прокатной, где работал Брахин, водились эсеры, и Потап якшался с ними.

Они предложили ему объединить кружки. Почему они выбрали именно Потапа? Почему не обратились к Бурову или Дунину? Очень уж сильна еще в Потапе мелкая страстишка — самодовольство. Он всерьез задумал одним махом приручить целый эсеровский кружок, слить со своим кружком, поучать обращенных. Брахин вел переговоры на свой риск. Часто из Петрограда к эсерам ездил студент Козловский. Дедка в восторге был от студента.

— Эсер в нем кончается, — уверял Брахин. — Я его голеньким сделаю, а потом по-своему обряжу.

— Но еще кто кого обрядит! — Потап, пойми одно, крепко пойми: нельзя нам быть с оборонцами. Ведь читал же ты то, что все мы читали.

— Помню, как же…

Брахин говорит об этом совершенно спокойно, как о самом обыкновенном деле, и Родиону Бурову хочется сказать: «Нет, не вошло это в тебя, как в других, Потап. А это та правда, без которой теперь большевику и дня прожить нельзя».

Не забывается то, что Буров тайком прочел в Петрограде два года тому назад, то, что он привез тогда товарищам в Устьево. Пока длится война, эти слова не перестанут волновать его. Они словно выжжены в сердце.

…И как тяжело ему было два года тому назад! Как много было отнято в первый год войны. Не стало «Правды», не хотелось и притронуться к другим газетам, сослали большевиков-депутатов. Война идет неудачно, позорно, и сколько страданий вокруг! Даже в глазах Чебакова, который понимает только самое простое, Родион видит молчаливый вопрос. Взяли в армию его сына, и старик словно хочет спросить: «Для чего взяли Кольку моего?» А другие! И у них жгучие вопросы. И становится мучительно, что он не может ответить людям на обращенный к нему вопрос. Своих слов недостаточно — нужен голос партии.

Так проходит несколько месяцев. Но вот в столице в зале Народного дома, где попеременно играет духовой оркестр и поют солдаты-песельники, Буров слышит негромкий, голос:

— Пойдем со мной, Родион. Ты мне нужен, и я тебе также. — Старый знакомый, старый питерец Тарас Кондратьев, приветливый человек, коренастый, черноволосый, с мягкой широкой улыбкой.

Они едут в тесно набитом трамвае. Тарас показывает движением глаз, что разговор будет важным. Они сидят у Кондратьева.

— Мне добавить нечего, — говорит он, — читай, а я похлопочу насчет чая.

Долго шел манифест большевиков о войне, ленинский манифест.