Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Шпики следили нагло. Они и не старались прятаться, шли по пятам, всего на шаг сзади. Буров остановится — остановится и шпик. Можно было плюнуть в лицо — шпик все равно пойдет дальше. Горячий Дунин мог дать в морду, шпик не поднимет скандала. Как все это было не похоже на прежний негласный надзор. В то время лишь долгая выучка подпольщика могла ему подсказать, что за ним следят. Теперь об этом легко догадался бы и непосвященный человек. Нельзя было понять — то ли шпики неопытны, то ли особые причины заставляют их поступать так.

Однажды вечером на берегу канала Буров остановился у фонаря и поглядел на молчаливого человека, который неотступно следовал за ним.

— Тяжелая у тебя стала нынче служба, гороховый.

«Гороховый» — это слово теперь забылось. А пошло оно оттого, что в столице на Гороховой улице помещалась канцелярия градоначальника. У него, как и у жандармов, были свои негласные наблюдатели. Их-то и называли гороховыми.

Шпик не ответил. Под фонарем Буров разглядел безбровое, нездоровое лицо, неподвижные глаза. Вокруг никого не было, недалеко на берегу канала белел дом начальника завода, в окнах не было огней. На лавке возле калитки дремал караульный в тяжелом тулупе. Буров расправил плечи. Таким он сильным и грозным показался в эту минуту, что рука человека, который шел за ним, судорожно сжалась в кармане.

— За собачку держишься, гороховый? — Гадливое чувство охватило Бурова.

Шпик опять не ответил. Только беззвучно шевельнулись губы. Постояли и пошли.

Назойливость шпиков удивляла Бурова. По своей воле они в открытую ходить не будут. Должно быть, Люринг, жандармский ротмистр, так им приказал. Люринг, видимо, не хочет Бурова брать сразу. Он чего-то боится. Возможно, избегает лишних столкновений с рабочими. Жандарм не мог не видеть, что люди стали гораздо смелее. Еще год назад, когда Дунина взяли на месяц прямо из цеха, произошло то, что встревожило начальство. Дунин собрал инструменты и спокойно сказал:

— Остерегайтесь Шишкевича, товарищи.

У него были веские подозрения против соседа по станку — лысого лавочника, который спасался на заводе от фронта. В цехе зашумели. Не сразу удалось увести Дунина.

— Шишкевича? — ответили ему. — Это он тебя выдал, Дунин? Ладно.

А потом Шишкевич долго ждал приема у начальника завода и заплакал у него в кабинете.

— Ваше превосходительство, за что же это? Совсем жисти не стало. Жена утром на работу плачем провожает… будто покойника видит. Идешь и крестишься. За что же это? Ну, поспорили мы с ним насчет войны. Он свое говорил двум парням, а я мимо шел и встрял в разговор. А больше ничего и не было.

Сербиянинов вполне понимал, в чем тут дело, но, брезгливо морща губы, говорил:

— Не знаю, о чем ты толкуешь, братец. Это меня не касается. Сообщи полиции.

Промучавшись в таком страхе с неделю, Шишкевич скрылся из поселка.

Шпиков Люринг развел немало — явных и тайных. В ячейке в прокатной Елкин, молодой парень, которому еще многое не было доверено, — в дом к Чебакову его никогда не звали, — часто по непонятным причинам ездил в город. Если с ним кто едет вместе, то у вокзала он торопится проститься.

Однажды он сказал Диме Волчку, что едет на Охту. Но Волчок сумел проследить его: в городе Елкин поехал совсем в другую сторону. Водились у Елкина лишние деньги, откуда-то у него взялся револьвер, который нащупали в кармане пальто.

Буров тотчас назначил проверку. Он предложил Брахину сначала оповестить членов ячейки, чтобы те собрались у него на квартире, а потом предупредить всех, кроме Елкина, что приходить не нужно. Елкин пришел неестественно оживленный. Посидели, поговорили, потом Елкин спросил:

— А остальные-то?.. Должны же прийти.

— Погоди.

Брахину заранее сказали, что держаться он должен с Елкиным непринужденно, по-приятельски толковать о всякой всячине. Но Брахин не мог пересилить себя. Он пощипывал бородку и не сводил с Елкина колючих глаз. Они долго молчали. Потом Брахин говорил: «Кабы был у меня шпалер, я бы хлопнул его».

— Но что же… — забеспокоился Елкин, заглядывая в другую комнату.

— Погоди, говорю, — односложно повторил Брахин.

Елкин сидел бледный, опустив голову.

Когда полиция пришла с обыском, в доме были только он и Потап Брахин. Никого не взяли, а обыск произвели поверхностно.

Тогда вызвали в дом к Чебакову всю ячейку, только без Елкина.

— Вот что, — сказал Буров, — немедленно выкидывайте провокатора.

Но у Елкина нашлись защитники.

— Да ты докажи, Буров. Зря тоже человека винить не годится.

Ведь два года работали с Елкиным! Привыкли к его круглому говорку, к веселым рассказам, на которые был мастер. Ведь по всем повадкам свой, рабочий человек.

Расследование было долгое. Буров требовал, чтобы вспомнили все, даже самое незначительное, что могло бы как-то прояснить Елкина, и напомнил им случай, когда в шестом году провокатора опознали по папиросам.

— Это как же?

— При нас курил «Трезвон», пачка три копейки, а в городском саду дорогие с золотым ободком, была у него страстишка такая. Ну вот, от папирос и пошло. И провокатор-то был дрянненький, признался, что и всего-то десятку в месяц получал — на дорогие папиросы да на пиво.

Странно, но рассказ этот произвел на людей впечатление.

— Из-за папирос продал своих?

— Сначала из-за страха. Так-то, друзья. Ну, начнем не с мелочей, а с того, что поважнее. Кого из вас в поддувало таскали?

— Да все бывали, — кружковцы переглянулись.

— А Елкин?

— Был, был там. И его таскали.

— Был — с обеда до ужина.

— Ну и что?

— А то, что после этого зачастил в город. И скрывает, куда ездит…

На другой день сказали Елкину, что ячейку придется распустить. Он и глазом не моргнул, но все-таки спросил:

— Может, соберемся еще?..

Скоро он исчез из поселка. Но из-за него-то и арестовали Дунина.

Дунин лишь за месяц до ареста переехал в город. В Устьеве ему уже нельзя было оставаться. Решили, что оттуда он должен поддерживать связь с заводом. В столице Дунину долго не удавалось встать на работу. Его имя оказалось в черных списках. Держали Дунина по два, по три дня на заводе, по неделе, а как только находили его имя в списках, немедленно рассчитывали. Не в силах был помочь ему и знакомый инженер, который близко стоял к партии.

Зимой Дунин без цели бродил по столице. С ним была жена. Все было продано, они начинали недоедать. Зашли в чайную согреться и закусить. По прежним временам Дунин знал, что этот дом с проходным двором.

Дунин подержал окоченевшие пальцы над расписным чайником, помедлил, прежде чем налить чаю. В чайной было тепло, играл орган. От тепла и от музыки возвращалась бодрость. Соседний стол был свободен, за него погодя сели двое. И Дунин услышал знакомый голос. Это был голос Елкина.