Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Все это боевые товарищи, это след их дней, непреклонные годы его партии. Когда Родион прочел эти надписи на стене, камера стала для него словно обжитой. Одна надпись заставила его задуматься. Мелкие буквы извещали: «Здесь есть зверь, молодой и опасный, он был за мостом». За мостом? Что это значит? Надо додумать.

Всегда обострялись чувства Родиона, лишь только он переступал порог тюрьмы. Скоро пришла догадка, но скорым догадкам Буров не торопился верить. Однако когда на другой день в камеру, придерживая шашку, ворвался молодой блондин и заорал: «Встать!» — все стало понятным.

Это был давно знакомый тюремщик, Леман. Пять лет тому назад Буров видел его надзирателем в «Крестах» — «за мостом», как говорила надпись, на другом берегу Невы. Недоучившийся юнкер, пьяница и мучитель, он тонко придумывал обиды заключенным и держал в трепете надзирателей. На мелкие куски крошил еду, присланную с воли, отвратительно ругался. За пять лет он дослужился до начальника тюрьмы в столице. Случай совершенно небывалый. Объясняли это тем, что ему покровительствовал министр. Все на Лемане было новое, с иголочки, даже ножные сабли. На руке блестели три отполированных тюремных ключа.

— Встать, говорю! — Он вытаращил расширившиеся голубые глаза маньяка.

— Не вовремя карьеру делаете, господин Леман, — неторопливо ответил Буров.

— Почему? — Леман вдруг глупо сбился с тона. — Как вы осмелились?

— Тут не «Кресты», а главное — не те уже годы. Посмирней вам надо быть теперь. Ведь можно было самому догадаться.

Надзиратели смотрели на Родиона исподлобья, с испугом и с любопытством. Они-то мрачно чуяли, что огромный город за стеной тюрьмы готов восстать с минуты на минуту, что уходит сила из рук начальников и напрасно этот Леман по-прежнему круто поступает с заключенными.

— Встать!

Рослый, широкий Буров так встал, что Леман попятился к двери. Его лицо искривилось в улыбке, он щелкнул отполированными ключами по лакированной кобуре.

— Знаю, на что надеешься, скотина. Смотри, если дойдет до того, все шесть пуль вам.

Через два дня Буров получил с воли посылку. Надзиратель для вида полоснул ножом по куску студня. В студне Родион нашел записку. На ней оказались только две буквы «Ф» и «А». Вторая буква была подчеркнута. Так было условлено заранее. «Ф» — это Федор Воробьев. Многое означало это: забастовка на Устьевском продолжается, Воробьев связался с Башкирцевым. Подчеркнутое «А» говорило о том, что Андрей Башкирцев сообщил обо всем в Петроградский комитет большевиков, что связь завода с комитетом восстановилась.

На прогулке во дворе Бурова тихо окликнули. Он обернулся и замер.

— Филипп! Друг!

Дунин шел ему навстречу, маленький, улыбался всем лицом, морщинами и оспинами. Бурову ужасно захотелось его обнять. Они пошли вместе, заговорили, и надзиратели не окрикнули.

— Что, Филипп, дрейфит начальство?

— Замечал я это. Хотя к нам шпика подсадили. Старый прием.

— Что ж ты?

— Набил ему морду. Убрали.

— А ты где?

— В общей, пониже тебя, в другом конце, седьмой номер. Наши держатся. Имею весть.

Раздался свисток. Прогулка окончилась.

А на другой день вдали загремели выстрелы. Они слышались ближе, становились частыми. Буров приник к окошку. На минуту выстрелы затихли, и стало слышно, как с крыши падает каплями растопленный солнцем снег. Неужели уже все прошло? Кто стрелял? В конце коридора послышалась торопливая возня, бегущие шаги. Опять выстрелы, и за ними — томительная тишина. Постучали в стенку. Сосед сообщил, что в переднем корпусе видели зарево. Родиону казалось, что он слышит далекий гул голосов. Откуда-то стало уже известно, что громят и жгут полицейский участок. По двору, пригибаясь, как от пуль, пробежала стража. Изо всей силы Родион стал стучать в стенку: «Дунину в седьмую общую. Передайте…»

По стенам и трубам через весь корпус полетело: «Дунину в седьмую общую. Если подойдут к тюрьме, прежде всего хватайте Лемана».

Это был акт самозащиты, приказ руководителя. У маньяка, которого поставили начальником тюрьмы, где содержались враги рухнувшей власти, были еще возможности пролить кровь. Надо было немедленно обезвредить его.

Донесся сигнал: «Подходят к тюрьме».

Седьмая камера таранила в дверь тяжелой скамьей. Под старыми сводами удары отдавались страшным грохотом. Родион бросился к своей двери и заколотил по ней табуретом. Градом лил с него пот — не от усилий, а от волнения.

— Открывай!

Снаружи толпа подошла к воротам. Тарахтел грузовик с вооруженными людьми. Солдаты тюремной охраны подняли над головой винтовки. Разрастался гул голосов. Родион все бил в дверь. От тяжелого табурета осталась одна ножка. Тюремщик, торопливо вставляя ключ, говорил:

— Открываю, открываю, господин. Да, он так и сказал — «господин».

Коридоры и переходы уже были полны народа. Пожилой человек высоко взмахнул красным флагом, начал речь:

— Именем восставшего народа…

Он не окончил. Тотчас раздалось: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Пели вместе — освобожденные и освободители.

Родион увидел Дунина и тут же по-настоящему обнял его, поцеловал и оторвал от земли, как ребенка. Ненадолго задержались в конторе — брали вещи и документы. На столе лежал связанный Леман — на него уже не обращали внимания. Родион спросил старшего надзирателя:

— Всех выпустили из камер?

Тот взял под козырек:

— Так точно, всех.

— Вы отвечаете за это.

Надзиратель растерялся.

— Да нам-то что! От нас зависело — мы бы раньше всех выпустили. В больнице еще двое. Больные. Как прикажете с ними быть?

— Перевезите в ближайшую городскую больницу.

— Слушаюсь!

Родион отвел Дунина в угол.

— Филипп, как хочешь, поездом, на дрезине, по шпалам — на завод. До вечера там быть. Собирай народ. Мы только еще начинаем. На разворот пойдем, Филипп, дорогой.

— Ты куда сейчас?

— Пойду искать, где комитет. Должно быть, он в другом месте. Ну увидимся.

Они прошли улицу и, обернувшись, увидели, что тюрьма горит. Она выгорела насквозь. Долгие годы простояли пустые стены тюрьмы, которую называли Литовским замком, четыре башни, ангел с крестом, пока не поставили на этом месте жилой высокий дом.

Из казенных домов Устьевского завода выгоняли начальство. Неужели же выгонят и Сербиянинова? Он-то, казалось, прирос к вековому белому дому. Каждый день (сколько лет подряд!) видели его на чугунных плитах двора, в цехах. Лет двадцать, не меньше, прослужил он здесь. Его помнят и полковником и начальником цеха.

Но вот уже маленький Дунин, только что вернувшись из тюрьмы, ведет рабочих к белому дому начальника.

Сербиянинов не спит. Он ждет событий. Он видел, что они идут, и, ожидая, играл сам со своею судьбой в нехитрую игру — «чет и нечет». «Чет» — все обойдется, бунты будут подавлены, «нечет» — грянет беда, о которой страшно было подумать. Эти раздумья отразились и в переписке Сербиянинова со столицей.