Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

В феврале… Как стало тревожно в феврале! Сербиянинов слыхал, что полицию в городах вооружили пулеметами. Никогда еще не было пулеметов у полиции. Может быть, и впрямь обойдется? Однако это крайняя мера.

И в день стачки в завод были введены две сотни казаков. И на митинге у часовни арестовали Бурова.

Прошли еще три недели. Завод стоял. Сербиянинов писал по начальству, что завод закрыл он своей рукой. А все-таки звонили в колокол три раза в день.

И еще за два дня до конца царской власти один раз поверил в чет. Он просил крупы, мяса, масла для постоянной надежной военной охраны. Бронзовый генерал-работяга Вильсон смотрел ободряюще.

Но вышел нечет жестокий, окончательный.

Рано утром арестовали жандармского ротмистра Люринга. Когда к нему вошли, он крепко спал. В колодках стояли сапоги. На стуле висел бухарский халат. С минуту постояли, осмотрелись, переглянулись. Так вот как жили эти…

На стенке охотничье ружье, оленьи рога, расшитая бисером туфелька и женские головки. На пуховом одеяле вышита огромная буква «Л».

Люринг спит. У него очень молодое, почти мальчишеское лицо, пухлые губы. Ну можно ли, глядя на него, подумать, что этот человек способен издеваться над людьми вдвое старше его, оскорбительно кричать и даже бить, если видел перед собой безответного? Брезгливо морщась, Воробьев ткнул Люринга ножнами в зад. Ротмистр дрыгнул ногами, быстро сунул руку под подушку, руку тотчас перехватили — под подушкой лежал наган. Видимо, наяву он ждал такого мгновения.

Теперь Люринг вполне проснулся и все понял. Значит, случилось все-таки то самое, о чем секретно, иногда шифром писал ему департамент, о чем он писал из поселка в департамент, также совершенно секретно. У Люринга был очень растерянный вид, как у мальчишки, который ждет наказания.

— Вставайте, господин ротмистр, — угрюмо сказал Воробьев и почему-то добавил: — Ваших нет.

Люринг непослушными пальцами медленно застегивал рубашку на груди. И всем было противно смотреть на него. Теперь Люринг вызывал только чувство гадливости.

Воробьев подошел к столу. На столе в рамках весь род Люрингов — вплоть до деда на охоте, — лица сытых самодовольных людей.

Ротмистр, сидя на кровати, искоса следил за обыском. Бумаг на столе много. Всего сейчас не прочтут. У них вовсе нет опыта. Наудачу открывают, вытряхивают папки — не разобраться им в них. Вдруг Люринг похолодел. В руках у Воробьева оказалась аккуратная записная книжка в кожаном переплете, перетянутая резинкой.

Люринг ругнул себя, зачем он завел такую книжку. В ней были имена арестованных, даты арестов. Все было записано точно, четким мелким почерком.

Писал Люринг не только для себя, но и для них, для департамента. Три года его держали в этой дыре, одного на двенадцать тысяч устьевцев. У них там идут ордена и чины, у них столичная работа, а он все здесь. Вот когда все войдет в берега, Люринг, если представится случай, предъявит в департамент свой счет. Пусть смотрят, сколько он один на двенадцать тысяч устьевцев провел дел и что получил за это.

— Какой Трушев? — невольно вскрикнул Воробьев.

И все сразу стало понятно.

Как раз под рождество и взяли Трушева из его бригады…

За себя почему-то не было злобы. Стало даже смешно, когда Люринг, надевая рейтузы, запутался ногами в одной штанине. Неужели это он орал на него всего неделю тому назад, топал ногами, а потом хитрил, улещивал, или, как говорится на заводе, «поил кофеем»?

Но запись о Трушеве разъярила Воробьева.

Такой вот франт врывался по ночам, перетряхивал сундуки, сенники, лез за божницу, вываливал в одну кучу и школьные тетради и письма, вытирал пальцы батистовым платком, заставлял городовиков отдирать половицы, выгребать золу из печи и словно не слышал плача разбуженных, испуганных детей.

Раздался звук звонкой пощечины и еще одной. Получай за всех, кого оторвал от семьи! Получай, гадина! Вбежала простоволосая старая женщина — кухарка Люринга. Бухнулась в ноги и завопила: «Не убивайте барина!»

Ротмистра вывели на улицу, хотели тут же расстрелять. Но мимо шли женщины. Они подняли крик:

— Не убивай! Не убивай!

И это решило судьбу Люринга.

— Эх, бабы… — проворчал Воробьев.

Давно ли они кричали в столице: «Верни мужей, дай хлеба!» Давно ли бегали к «поддувалу» — нельзя ли мужу махорки передать? Давно ли разливались слезами в соборе, когда курили ладаном и молились по убиенному, а убиенный и не здесь, а за тысячу верст, в безвестной могиле! А Люринга пожалели. Да и у Воробьева и у других, лишь только закричали женщины, пропало желание расправиться с Люрингом.

Ротмистра повели по поселку. Он прятал в шинель голову. Но его узнавали. Устьевская знать, знакомые дамы боязливо глядели ему вслед из окон.

Спустя несколько часов, когда Дунин вернулся из столицы, арестовали Сербиянинова.

Генерал сидел у себя в кабинете и рассеянно смотрел на чертежи: продольный разрез «Ретвизана», «Громобоя», «Осляби», на обломок лопасти винта, который лежал возле чернильницы. Он пытался отвлечься от тяжелых мыслей, но это не удавалось ему. Начиналось что-то новое, совершенно непонятное ему, пугающее. Он уже знал, что царский поезд не пропущен в столицу.

Вошли молча. У Сербиянинова защемило сердце. Может, тут же и убьют. Но… жандарма Люринга и то не убили. Сербиянинов видел, как того вели мимо дома.

Вошедшие помолчали. Даже Дунин, смелый человек, так много видевший в жизни, не сразу освоился с мыслью о том, что сейчас он арестует начальника завода.

Начали с обыска. Потом приказали надеть шинель.

— Но за что же, господа? Кому я из вас сделал… плохое? Я ведь не Люринг? Я, бывало, защищал вас от него, если желаете знать.

В этих словах почувствовали скрытую ложь. Да, Сербиянинов порою осаживал жандарма, но делал он это не ради них, устьевцев, а для себя.

— Что это они все нынче долго одеваются? — хмуро пошутил кто-то.

Сербиянинов не сразу попал ногами в галоши, тяжелые галоши с медными задками. Когда вывели из дома, сразу отлегло от сердца. Он понял, что убивать не собираются.

Сняли с флагштока царский флаг. Отодрали от него две полосы. Собралась огромная толпа, и вместе с нею пошел по улицам поселка генерал-лейтенант Сербиянинов.

Толпа пела. Он стал подтягивать. Никогда раньше не думал, что наизусть знает запрещенные песни. Да и эту также — «Вышли мы все из народа». Оркестр еще не вполне успел разучить эти песни, а Сербиянинов уже справлялся с мелодией. Парень, приставший к толпе, покосился на поющего генерала и обомлел.

Высокий старик был виден всем. Попались навстречу морские офицеры, они отдавали честь толпе, а вместе с ней и ему. Он узнавал своих помощников, инженеров, мастеров. Словно в призрачном мире шагал начальник завода.