Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Командир, ты вон туда веди отряд, — говорили крестьяне и указывали Чернецову на мызу, которая стояла совсем близко от деревни. — А мы уходим.

— Почему туда вести отряд?

— Это будет мыза полковника Овчинникова, он к ним сбежал. Свое рушить не станут. Вот наше мужицкое дотла сожгут, не пожалеют.

Верно, мыза оставалась нетронутой. А близко была изрыта снарядами дорога.

Устьевцам запомнился последний переход перед Гатчиной. Отряд шел через редкий лес. И вдруг где-то далеко за деревьями застучали копыта о мерзлую землю. На медленной рыси шла кавалерия. С той стороны донеслась песня: «Взвейтесь, соколы, орлами…» Эту песню, бывало, пели и наши.

Слова не были отчетливо слышны, а голоса надрывались неистово. Закрыв глаза, можно было представить, как, покачиваясь в седле, поют… нет, орут песню наемники в фуражках с высоким каркасом. Зачем шумят? Зачем отряд выдает себя? В голосах были и злоба, и озорство. Орали люди, которые не могут воевать просто и строго, а только немыслимым наскоком, налетом. И теперь в знакомых местах, в двух-трех переходах от прежней столицы, когда генералы говорят, что сопротивления больше не будет, они вовсе перестали себя сдерживать. Эти злоба и озорство — оттого, что досадуют на неудобную английскую шинель, в которой зябнет солдат, оттого, что офицеры продали на сторону сало, галеты и австралийские консервы, оттого, что в легких пока победах есть какая-то ненадежность и ее смутно чувствуют солдаты, и оттого, что в городах и деревнях, через которые они идут, их окружает сплошная ненависть. Такой ненависти они не видели ни в Восточной Пруссии, ни в Галиции, ни в Трапезунде. Так встречают родные места. Потому и остается пить, неистово, без всякого веселья, орать песни, озоровать.

Зашуршал ветер, с голых веток посыпалась редкая изморозь. Медленно опускался на землю поздний обмороженный лист. Со стуком падали еловые шишки. Совсем близко пронесся через кусты заяц. Дятел задолбил по дереву и умолк. Ветер опять донес визгливый голос, который начальнически подхватил песню и как бы приказывал, чтобы и другие ее подхватили: «Ах, взвейтесь, со-о…»

— Не иначе, как ефрейтор, гадюка, — сказал Чернецов, — таким, бывало, не споешь — так пять верст бегом прогонят. Придет письмо от семейства, ты ему сначала час протанцуй, а потом письмо отдаст.

Неистовое пенье смолкло, чаще застучали копыта по мерзлой земле. Отряд уходил, ускорив рысь.

— Как есть нахалом воюют. — Леонид покрутил головой.

— А как ты воевал? Ты с Павлом?

— Мы что? Мы с открытой душой шли. Мы гордо и смело.

— Воевать не умели, потому и шли так. Чтоб весь мир видал — идут два приятеля на белых.

С первых же дней, как отряд вышел на фронт, устьевцы постарше начали стыдить Павла и Леонида за неумную их затею. Оба они нашили на фуражки широкую красную ленту, чтобы издали было видно, что боевые ребята идут по полю. Так они и в разведку ходили. Им даже грозили трибуналом за глупое молодечество. Однажды оба залегли перед окопом белых и кричали: «Беляки, продажные души, покажитесь, посмотрите на нас! Белые солдаты, иди к нам». В ответ с той стороны стреляли.

На привале Чернецов вытащил записную, в кожаном переплете, книжку, найденную в шинели убитого белого офицера, и сказал:

— Ну, посмотрим, против кого наши ребята воюют с открытой душой.

Записная книжка начиналась стихами:

Бутенопа у нас, кажется, нет. А генерал Глазенап имеется, но берет только интендантские форты. Такой он был всю ту войну, такой и теперь. Да здравствует единая, неделимая, с Новой и Старой Деревней, с рестораном Донон, с разводом караула у Зимнего дворца, с английским перчаточным магазином, что на Морской…»

«Сии стихи, усвоенные мною еще от дедушки, надо бы сделать единым маршем гвардии. Далеко позади граница эстонская-сукинзонская. Когда будем в Петрограде, привезем эстонских министров и выпорем всенародно в конюшнях императорского бегового общества. Кильками вам торговать! За неимением министров вчера выпороли в деревне старосту, по-новому — председателя сельского Совета».

…«Где же будет отбой? В Петрограде? Или дальше? Или ближе?»…

Убитый офицер Талабского полка, самого яростного из всех частей армии Юденича, еще оставил запись насчет разведок.

«Восьмого. Ходили в разведку капитан Нелькен и поручик Смуров. Девятого. Посылали в разведку поручика Ознобишина и подпоручика Одинцова. Одинцов едва пришел назад. Десятого. Сам ходил в разведку. Одиннадцатого. Ходил спешенный ротмистр Зубарев… Обрядился комиссаром — в черной тужурке и со звездой…»

— Что же это у них офицерье в разведку ходит? — удивился Леонид.

— Есть тут, видишь, — Чернецов продолжал чтение, — «…брал в разведку унтер-офицера Голубина. Посмеивается, собака: ворами, ваше высокородие, в отчий дом идем. Надо бы тотчас в зубы, но раздумал — один на один перед лицом врага так не годится. Стерпел до возвращения».

— Один и есть унтер на все офицерье.

— В чем тут дело?

Перелистали всю книжку, солдатских имен не нашли.

— Совсем у них нет солдат, что ли?

Сомнения разрешил Чернецов.

— Не пускают солдат в разведку. Боятся, что к нам утекут. Да и солдат-то у них кот наплакал. Всю книжку проглядели?

— Всю.

— Ну, так смотри, против кого гордо и смело напоказ идешь. Он оценит твою красоту! Как же… Попробуй мне еще раз с лентой пойти.

— Волчок, — напомнил Воробьев, — одних лет с вами, а лучше разбирается.

Димы в отряде уже не было — его перевели политруком в другую часть.

Снова вместе ходили приятели в разведку. Если посылали одного, просился и другой. И в атаку ходили рядом. Но оба стали теперь серьезнее. Если и брали в плен белого солдата, Павел и Леонид не отходили от него, пока не «вгоняли его в правду», — выражение Леонида. Оба друга были неуемными правдолюбцами.

Погода переменилась в один день. Изморози не стало. И когда подходили к Гатчине, дороги размокли. У самой заставы встретились неуклюжие фуры.

— Кого везете? — окликнул Чернецов.

— Курсантов.

— Где их ранили?

— Не ранили, а… — неохотно отвечал возница.

— Чего «а»?

— Ну, сам посмотри.

Чернецов просунул голову и сначала ничего не увидел, только почувствовал особую тишину. Не было слышно ни движения, ни стонов. Капли дождя стучали по брезенту. Разглядев, Чернецов, воевавший шестой год, отшатнулся. В фуре лежали трупы с выколотыми глазами, с разрезанными лицами. Все они были молодые, таких лет, как Павел и Леонид. На шее одного из убитых висел подвешенный лапоть. Возница похлопал себя по груди.