Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Ладно, — решил какой-то товарищ, которого подростки считали главным. — Доктор вас осмотрит. Если годитесь, возьмем в отряд.

В любой войне, как бы жестоко она ни протекала, бывают свои неожиданные улыбки. Они могут позабавить даже угрюмого человека. Эта улыбка тотчас забудется и вспомнится не скоро. А когда вспомнится, то снова рассмешит угрюмого человека, хотя бы он стал намного старше.

Так случилось и сейчас в штабе обороны Петрограда.

— Попросите доктора! — повторил товарищ, к которому обратились устьевские подростки, девять мальчишек и девочка, взятая ими с собой потому, что была не менее бойка, чем они.

Вышел человек в белом халате. Он незаметно переглянулся с тем, кто его позвал, быстро осмотрел подростков, постукал пальцами по груди и отказал. Подростки вышли в коридор, посовещались и решили подкупить доктора. С собой у них был хлеб, повидло и селедка. Они отделили половину пайков, выбрали делегата, и делегат понес подарки доктору. Но тот уже снял белый халат и оказался таким же человеком, как и другие штабные товарищи, — в высоких сапогах, в кожаной куртке и с кобурой.

— Ловко ты под доктора сыграл, — услышал делегат, стоя в дверях.

— Как еще было уговорить их!

И все покатились со смеху.

Делегат вернулся к своим и сказал только:

— Провел, черт. Это совсем не доктор был. Пойдем, ребята.

В Устьеве они отправились смотреть броневой поезд. Поезд уже был готов. Установили новые башни.

Открывались ворота цеха. Поезд медленно выходил на заводский двор. Глядели ему вслед ребята, не попавшие на фронт. Были это парнишки лет по четырнадцати-пятнадцати, один курчавый, светлый, другой совсем маленький ростом, очень бойкий, еще один, с черными как смоль волосами, подросток довольно угрюмого вида. Среди них можно было узнать брата Димы Волчка, младшего сына покойного Корзунова, погибшего под Гомелем (ох, и надрывалась же Федора Кондратьевна, узнав, что младший удрал на фронт, она и плакала от радости, и грозила нарвать ему уши, когда подросток вернулся). Все эти подростки стали мастерами, нормировщиками, даже начальниками цехов времен первых пятилеток. Ну можно ли было узнать в старшем мастере Корзунове того угрюмого подростка семьи Корзуновых, которого за драчливый нрав когда-то прозвали «Андрюшка Намотай»? А бойкая девочка, дочь пышноусого Бондарева, стала в те же годы инженером Устьевского завода.

Во вторую мировую войну они пошли командирами в устьевский рабочий батальон, а инженер Вера Бондарева, в то время уже не Бондарева, вела политработу в дивизии, в которую входил устьевский батальон.

А сейчас, в девятнадцатом, это были только подростки, глядевшие вслед бронепоезду, уходившему с Устьевского завода. И вместе с ним стояли старые устьевцы, не спавшие двое суток.

А «Стенька Разин» уже миновал последние ворота, и его сигналы сливались с гудками других паровозов на магистрали.

После дождей наступили холодные и ясные дни. Ломкая изморозь легла на поля. Затвердела грязь на дорогах. По утрам пробившаяся луна долго висела над пустыми полями. И на пустых полях шла война. Подбитый медными гвоздями военный сапог английского образца подминал подмороженную траву. Английские танки вышиной с избу медленно переваливались по полям. Все было английское — и пулеметы, и кургузые шинели жидкого сукна, снятые с убитых на полях Фландрии и Амьена, и свиное сало, и твердые, как камень, галеты, приготовленные на пятый, несостоявшийся год войны, и фуражки с высоким каркасом, также снятые с убитых. На фуражках, однако, были наколоты новые кокарды — кокарды для русских солдат. И в Риге, по приказу английского генерала, в пять минут составилось правительство, называвшее себя русским.

Правительство придали к армии, когда она была уже на полдороге к прежней русской столице. Теперь осталось меньше полдороги. Глава правительства, сформированного в пять минут, бакинский нефтяник, каждый день богател втрое против вчерашнего: каждый день втрое на заграничных биржах становились дороже его акции, еще недавно ничего не стоившие. На биржевом языке говорили, что повышаются на много пунктов. И чем больше деревень занимали войска Юденича, тем больше набиралось этих пунктов.

Отряды Красной Армии, в которые влились устьевцы, отходили к Гатчине. В деревнях никого не оставалось. Под поздней луной по полям, охваченным заморозками, тянулись к Петрограду крестьянские телеги. Увозили хлеб, порою необмолоченный. Если он не помещался на телеги, скирды раскидывали по полю. За возами медленно шли коровы. Закутанные в половики, на возу сидели ребята. Не так было в первый поход белых. Тогда деревень не покидали. Тогда по-разному толковали об отрядах, которые шли из Прибалтики, и особой тревоги в деревнях не было. Там еще не знали толком, какие они будут, эти самые белые, — может быть, и не хуже той власти, которая землю, верно, дала, но в тяжелый год потребовала много взамен ее. Потому и оставались люди в деревнях. А теперь даже те старики, которые и летом передвигались в валенках, а зимой не слезали с печи, не соглашались остаться дома. Один из них, очень старый, но с ясным сознанием, рассказывал устьевцам, когда отряд встретился с крестьянским обозом, направлявшимся на север:

— Ждать я тогда белых не ждал, а думал — люди же. Чего же дом-то бросать? А когда они пришли, увидел — нет, не люди, а скоты, хуже тех, что при царе были. А может, не хуже. Может, тут то, что я, старый, от старого совсем отвык. А оно вернулось и не понравилось, а? Как понимать, ребята? Вы заводские, вы знаете.

Об этих думах крестьян, испытавших временный возврат их деревни к старому, другими словами говорил Ленин в его выступлениях в те годы.

Выстрелы на войне всегда похожи один на другой. Но многое различали устьевцы в выстрелах на осенних полях под Гатчиной. Даже в манере стрелять опытные люди различали ту черту, которую Ленин увидел во всем наступлении армии Юденича. Стрельба была часто ненужной, пустой, нахальной.

— Фейерверки, а не стрельба. — Чернецов пожимал плечами. — Ведь не достанет нас с того места.

Такая стрельба уже не могла испугать устьевцев — у них хватало боевого опыта, чтобы спокойно прислушиваться к ней.

В звонком воздухе тихого утра доносился стрекот пулеметов. Пулеметы били далеко, версты за четыре. Стреляли зря, должно быть, лишь для того, чтобы начать военный день. Такой стрельбой только открывали себя. Противник был, видимо, уверен в том, что ответной атаки он не дождется, и не боялся показывать, откуда он идет.

— За такую стрельбу на фронте под суд шли, — размышлял вслух Чернецов. — Или не знает он здешних мест, что ли?

Нет, места противник знал отлично. И это понимали даже крестьяне, — понимали по артиллерийской стрельбе Юденича. Снаряды ложились за деревней, в самой деревне. Взлетали на воздух крыши и целые избы.