Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

И все слышится ему песня, которую пели на канале. Песня как песня. Только слова какие-то очень уж неприятные, прямо каверзные. Они могут сбить человека с толку, особенно молодого. Значит, так понимай, что все пули пролетели, и ни к чему? Откуда берутся такие песни! «Пули пролетели», — думал и расстраивался Дунин. — Должны же они видеть, какая впереди будет жизнь. Или плохо мы им рассказываем?»

В городе он видел беспризорных из Поволжья. Русские и татары сидели на тротуаре возле кондитерских и просили хлеба. Не раз он покупал для них булки и, забывая о делах, водил в районные Советы. Оттуда беспризорных направляли в детские дома. Но часто беспризорные разбегались по дороге.

Они с женой решили взять одного на воспитание. Сначала купили кровать, потом съездили в город за воспитанником.

Спит в этой кровати четырехлетний мальчуган Фасхи, потерявший прошлым летом отца и мать. Как их звали, установить не удалось. По утрам, стоя в распашонке, держась за решетку, кровати, он смотрит на Дунина черными глазами, которые особенно блестят после сна, и тянется к нему:

— Ата-а.

По-русски он еще не знает.

Приходили соседки посмотреть на мальчика, жалеючи гладили его по жестким черным волосам. Прасковья Тимофеевна рассказывала им, что Фасхи родом из города Малмыж, что там умирали от голода люди. Вместе они мыли мальчика и укладывали его спать, и Фасхи звал по-своему:

— Ам-ма-а!

— Это что же по-ихнему? — спрашивала соседка. — Чего-то вроде просит.

— Амма — мать, ата — отец, — объясняла Прасковья Тимофеевна, — это по-татарски.

Фасхи спал беспокойно, разметавшись в кровати. Одеяло сползало с ног. Дунин прикрывал его и продолжал думать о своем.

Надо унять белую улицу, подавить ее. Иначе вырастет воспитанник и сам запоет, что зря летели пули. Бороться с белой улицей нелегко. Надо каждый день узнавать новое, для того чтобы бороться с ней, — узнавать в цехах, в газетах, в книгах — всюду. Газету ему приносят утром на стол, и едва хватает времени прочесть в ней самое главное. А книги? Когда в последний раз он открывал их?

Вот лежит книга Ленина и первая книга по электрификации, обе изданы наспех, довольно бедно. Должно быть, печатали на таких же износившихся, давно не чиненных машинах, какие стоят в цехах Устьевского. Купил с полгода тому назад, открыл в поезде, а потом все было некогда.

Родион еще до Февраля читал с Башкирцевым Маркса, а говорил, что мало знает. Дунину надо теперь еще больше знать, чем тогда Родиону. Одной старой устьевской закалки мало. А когда успеешь?

Он ходил по комнате, вздыхал, закуривал. Грустная песня что! От разнесчастной «Маруси» сразу не отучишь. Не в ней дело. Порою открываются дела посерьезнее. Говорили про какую-то золотую роту в комсомоле. Комсомольцы отшучивались: это, мол, трепотня, не стоит думать, уважаемые старшие товарищи.

Но, встретив эту золотую роту, Дунин понял, что надо ею заняться.

По дороге шли человек десять парней и подростков. Каждый просунул большой палец в петлицу пиджака или в пуговичную петлю. Ребята остановились и, отбивая шаг на месте, гримасничая, затянули:

Все это были заводские ребята. Предводитель вышел вперед и скомандовал:

— Золотая! Стой-ой!

Группа остановилась.

— Выкидной марш! Запели:

Пелось это лихо, с присвистом, с нелепыми жестами. Кто-то подыгрывал на гребенке. Дунин чувствовал, что в этой песне, в повадках золотой роты сквозит откровенное издевательство над жизнью.

— Отставить! — приказал он. — Малинов, ко мне!

Ему приходилось видеть этого подростка на заводе. Малинов смотрел на него бойко и дерзко. Был он длинный, белесый, узкогрудый, как многие подростки в то время.

— Что за безобразие вы придумали? Другой забавы нет, что ли? — строго спросил Дунин.

— Развлекаемся как можем, товарищ директор.

— Иначе можете развлекаться.

— Радостей нам мало приготовили.

— Что?

От неожиданности Дунин отступил на шаг. Такое ему не приходилось слышать.

— Кто мало приготовил?

— Старшее поколение. — Было видно, что Малинов отвечает словами, которые давно уже приготовил и продумал не раз.

— Так вы радости у белой улицы берете? Другого места нет?

— Где же еще?

— Радости! А ты о работе думал?

— Это про броню для подростков, что ли?

Малинов не лез за словом в карман. Как трудно было добиться, чтобы на заводе принимали хоть немного подростков! Сколько скандалов было из-за этого. Старые рабочие еще по многу раз ходили на биржу труда.

— Этот процент вы нам приготовили, — прищурился Малинов. — Что верно, то верно.

— Мы вам будущее приготовили, — Дунин был глубоко задет.

Малинова вызывали в комитет. Он умолял оставить его в комсомоле, дал слово, что распустит золотую роту. Ему поверили. Малинов присмирел. Золотая рота больше не показывалась. Но двух ребят белая улица отбила навсегда. Они потеряли даже имена. Звали их теперь в поселке Мороз и Комар. Раньше были парни неплохие, веселые, сметливые. Комар даже на войне побывал и до сих пор ходил в шлеме со звездой. Теперь они пили беспробудно. Переставали пить на неделю, приходили в завком подавленные, молчаливые. Вставали на работу и снова исчезали с завода. Вот уже полгода, как они не показывались в завкоме. Мороз подрабатывал на гармони в пивной «Гробики». К ребятам пристал Монастырев, окончательно уволенный с работы.

В день Первого мая всех троих увели в милицию. Мороз стоял на углу и, когда проходили демонстранты, вытаскивал из кармана бутылку, наливал в стакан и говорил:

— За здоровье устьевцев, частичку мирового пролетариата.

Комар молча прикладывал руку к шлему. И ухмылялась какая-то сволочь, собравшаяся позади. И пропойным голосом кричал о чем-то Монастырев.

Поднимешь ли теперь Комара с Морозом? Станут ли они снова людьми?

А тут еще и настоятель собора Пасхалов действовал по-своему. Он собрал из поселка самых голосистых ребят и девушек. В соборе у него был отличный хор. Он возил певцов в город, в церковь, что на Сенной. Сенновские купцы поили ребят, те пели им многолетие. Регент, впрочем, приходил в завком, предлагал:

— Можем и на заводе концерт устроить. Только обыкновенные песни петь будем, не революционные.

— А революционные что же?

— Это отец Александр не позволит. Да не вините вы меня…

Он хотел сказать что-то еще, но не решился.

А у Протасова этот хор пел. Протасов устроил молебен по случаю открытия лавки. Пасхалов подшучивал: